в Голливуде и досрочно от них сбежал… Я уже досыта насмотрелся на разных сумасшедших в стране Сталина. Человек обращается к вам, а вы не понимаете, что он вам говорит. Потом он вдруг прерывает свою речь посередине и убегает, говоря: «Мы увидимся позже». Но это «позже» не наступает никогда. Вы спрашиваете у людей, куда подевался тот человек, но этого никто не знает. Как будто земля его проглотила… Все мне там радовались, и все говорили мне комплименты, но через минуту они убегали, и иди ищи их. Я спрашиваю: «Что мне делать?» А мне говорят: «Подожди, подожди! В Голливуде нужно иметь терпение». Привели меня к одному большому господину, к тому самому господину, который и привез меня в Америку. А он мне говорит: «Вы большой актер, но почему вы такой маленький?» И он вызывает секретаршу, чтобы она меня измерила. Приносит она мерку и начинает меня измерять, как будто я на армейской призывной комиссии. Я и спрашиваю: «Годен?» Гожусь, мол, в солдаты? А они со мной разговаривают наполовину по-еврейски, наполовину по-английски, так калечат родной язык, что просто страшно. Не спрашивайте, с чем я оттуда ушел, потому что я сам не знаю…

«Как он может так вот разговаривать в то время, когда умерший лежит в соседней комнате? — удивился Грейн. — И зачем он мне все это рассказывает?»

Яша Котик спросил его:

— Может быть, у вас есть сигарета?

— Весьма сожалею, но нет.

— Ничего страшного. Приехал я, значит, в Нью-Йорк и не знаю, куда мне деваться. Вот я и вспомнил про второго мужа Анны. Я уже тут один раз был и Анну тогда тоже встретил. Она вам, наверное, об этом рассказывала… Он произвел на меня хорошее впечатление. Поскольку у нас обоих была одна и та же жена, то мы с ним вроде как бы родственники. Варшавские уголовники называли таких мужчин швогерами.[250] А теперь вы с ней, мистер Грейн, и хотите вы этого или не хотите, но и мы с вами тоже не совсем чужие люди. Да и откуда вообще берется любое родство? Всё от этого…

И Яша Котик скорчил мину комедианта-сквернослова. Однако сразу же после этого глаза его вдруг стали большими и полными печали.

— Ну, он уж свое отмучился.

— Как долго вы здесь прожили? — спросил Грейн, лишь бы только спросить что-нибудь. Он боялся молчания и тишины.

— Две недели, но они были долгими, как два месяца. Он изливал передо мной свою душу, все, что было у него на сердце. Спать мы оба не могли. Поэтому мы курили и разговаривали. Он мне обо всем рассказал, про всю свою жизнь. Гитлер его уничтожил так же, как он уничтожил всех евреев. Сердце его было не здесь, а там, в Варшаве. Какая-то женщина, разговаривающая с мертвыми, ворожея или что-то в этом роде, показала ему его первую жену в черном зеркале или черт его знает в чем, и это окончательно свело его с ума. Она, эта женщина, живет с каким-то профессором или с кем-то наподобие профессора. Я ему прямо сказал: «Пане Лурье, я не верю в такие забубоны. Мертвые мертвы и не могут разговаривать. Что уж говорить о том, когда из человека сделали горстку пепла. Тогда он точно ничего не может делать. Да и как она могла перебраться через океан?» Мы разговаривали с ним о том о сем, и он всегда вставлял в разговор одни и те же слова: «Мы скоро увидимся. Мы скоро узнаем». Он хотел утопиться. Он мне показывал магнит, который собирался надеть себе на шею в качестве груза. Я не поленился и запрятал эту железяку так, чтобы он никогда ее не нашел. Но кто мог знать, что он так болен? В прежние времена люди не умирали так поспешно. Они сперва мучились месяцами или даже годами… Почему вы не садитесь?

— Спасибо.

— За те же деньги вы можете посидеть. Что это Анна закрыла дверь? Может быть, вам стоит взглянуть?..

Грейн подошел к двери спальни, но не решился ее открыть. Какое-то время он прислушивался, но так и не расслышал внутри ни шороха. Тогда Грейн собрался с духом и тихо постучал в дверь согнутыми пальцами. Внутри что-то шевельнулось. После короткого колебания Грейн чуть приоткрыл дверь. Анна стояла возле кровати. Лица умершего Грейн от двери разглядеть не мог. Он видел только тело, прикрытое простыней. Анна оглянулась. В ее взгляде был упрек человека, которого прерывают посреди молитвы. Грейн поспешно закрыл дверь.

— Что она там делает?

Грейн не ответил. Яша Котик начал крутиться на одном месте. Его тело совершало гибкие, едва ли не змеиные движения.

— Вот это удар, да? — сказал Яша Котик. — Он как раз этого и хотел — уйти, хлопнув дверью. В знак протеста против всего мира. И… и… чтобы швырнуть в лицо миру, как говорится… Он все время говорил, говорил. Он лежал на одной кровати, а я — на другой. И он говорил, как поэт, как пророк. Он говорил по-польски, но я понимаю по-польски. Мне только разговаривать по-польски трудновато. Он обвинял общество и себя самого тоже. Вбил себе в голову, что совершил преступление в отношении своей семьи. Я его пытался переубедить, насколько мог. Мертвые, — говорил я, — не ревнивы, но эта женщина, любовница профессора, вызвала в нем сомнения. Он считал, что как только закроет глаза, его будет ждать жена…

— Что он вам говорил обо мне? — спросил Грейн и сразу же раскаялся в своем вопросе. Лицо Яши Котика после этого вопроса как будто сжалось. Его глаза, казалось, говорили: «Ну, коли так, ты к тому же еще и дурак…» Вслух же он ответил:

— Что говорят в таких случаях? Он, конечно, обвинял, обвинял. Я хотел его утешить. Я ему сказал: «Вы забрали мою жену, а кто-то забрал ее у вас. Все квиты». Но он на это говорил: «Я ни у кого ничего не забирал. Все забирали у меня». Дурного о вас он ничего не говорил. У него был только, как говорится, пунктик. Как раз два дня назад он начал говорить, что хочет пойти в колледж.

— В колледж?

— Да, в колледж. На курсы английского языка. Знай он хорошо английский, говорил он, то нашел бы себе какое-нибудь занятие. Ну, подумал я, это хороший знак. Потому что когда люди хотят покончить жизнь самоубийством, они не изучают для этого английский язык. На том свете говорят по-еврейски или даже по-древнееврейски. Не так ли?

Грейн