«А одна из ваших легенд утверждает, что не может быть двух дам на одной ступени иерархии в шабаше… потому что прежняя имеет преимущество».

Дамы расступались перед вновь прибывшей, почтительно опуская глаза и молча дрожа. Рульфо не мог видеть выражение лица Саги, но он молился про себя, чтобы оно было точно таким, как он его себе представил.

В темной глубине тела Жаклин никогда не мигающие глаза увидели приближающуюся Ракель и простились со светом.

К тому же она была уже не только Ракелью. Она снова стала Сагой. И Жаклин не могла отвести глаз от ее царственной фигуры, ее благородных движений и угрюмой серьезности лица, на котором переливами опала сверкали глаза. Жаклин ощутила собственную слабость, свою ничтожность и поняла, что снова становится ее вечной служанкой. И эта Сага приближалась к ней с величавой грацией королевы. Или тигрицы.

Несмотря на охвативший ее бездонный ужас, Жаклин не могла не удивляться грандиозному и такому простому плану Акелос – той канве, которую сумела соткать Дама Судьбы. Все стало для нее очевидным, таким очевидным, что, кроме ужаса, ее охватило и некое радостное чувство. Она всегда очень ценила знание, и теперь она знала все.

Она узнала, почему ни одна из них не могла увидеть имаго: их усилия были направлены на имаго Акелос, но ведь это было имаго не Акелос. Она узнала, почему Ракель обрела память: имаго, которое она вынула из воды, было ее собственным, и как только оно оказалось вне воды, появились и воспоминания. Узнала она также, почему Акелос привлекла своими филактериями человека-вместилище, почему подстроила его встречу с Ракелью и изъятие фигурки: было необходимо, чтобы они открыли себе доступ на шабаш и оказались здесь этой ночью. Поняла она и то, зачем Ракель должна была пройти этот долгий и тягостный путь к себе: если бы она его не прошла, возвращение власти и возможностей Саги в сознание обычной девушки вызвало бы ее смерть. Теперь наконец Жаклин знала все.

Акелос просто-напросто поменяла слова на восковых фигурках и написала филактерию, чтобы никто не смог об этом узнать. Гениально: когда слова меняются местами, нет слов, которые об этом сообщили бы.

Все это время она беспокоилась из-за не той фигурки.

И еще бо`льшая уверенность потрясла ее: Акелос предвидела, что шабаш изгонит Ракель и что она, Жаклин, возьмет власть в свои руки, и она все приготовила для того, чтобы остановить этот процесс. Не было, никогда не было другой предательницы, кроме Акелос. Даже из-за порога смерти, даже будучи Устраненной, она дергала за нити, чтобы добиться… чего? Вернуть изгнанную Сагу и уничтожить ее. Восхитительно.

И если все это верно, в таком случае сын Ракели…

Тронутая этим последним открытием, она упала на колени, одновременно снимая со своей груди символ – маленькое золотое зеркало – и протягивая его своей бывшей королеве. Она прекрасно знала, что ее ждет. Знала, что Ракель по отношению к ней будет испытывать еще меньше жалости, чем она сама по отношению к девушке: она превратит ее в нечто худшее, чем тело посторонней. Это будет намного страшнее, чем пороть ее хлыстом, отдать ее посторонним, унижать или пытать ее и убить того, кого она больше всего любит. Ужасная месть, которую она уже предвидела, наказание, которому, без сомнения, ее подвергнут, заставляли ее трепетать, стучать зубами… Ей трудно было дышать. Но то, что она наконец все это поняла, добавило к этим мыслям нечто, чего она и сама не ожидала.

Она улыбнулась.

Дама номер двенадцать, только что возведенная на трон, взяла свой символ, надела на шею и взглянула на бывшую служанку, стоявшую на коленях у ее ног: она выглядела как замерзающая девчонка – отбившаяся от школьной группы туристка, потерявшая всю одежду где-то в лесу.

Ничем другим она уже не была.

Ракель не хотелось с ней говорить. И даже смотреть на нее. У нее было много, очень много планов мести, причем хорошо продуманных, но у нее еще будет время, чтобы выполнить задуманное. Тем не менее она решила задать один вопрос. Единственный, который вообще хоть когда-нибудь ей задаст. Последние слова, обращенные к той, на которую она вскоре обрушит лавину всех возможных видов боли, обрушит на то, что теперь было лишь хрупким голым телом. Она произнесла эти слова холодно, сквозь зубы, едва слышно:

– Почему ты убила моего сына?

Она была поражена, услышав немедленный ответ:

– По той же самой причине, по которой ты его зачала, хотя и сама этого не знаешь. – Жаклин не решалась поднять глаза, хотя продолжала улыбаться. – Чтобы Акелос смогла со мной расправиться.

Рульфо уже был далеко от них. Глаза его закрывались. Ему было приятно, что последняя картина, которую он увидел, была такой: толстая женщина, отделенная от всех остальных, бледная, дрожащая, тщетно взывающая о помощи, понимающая, что ее судьба уже решена, так же как и судьба Саги…

Но в то время как тела дам и трава, на которой он лежал, начинали сливаться для него в сплошное чернильное пятно и тьма, как последняя часть картины, вползала в его зрачки, на него обрушилось новое чувство – странное, необъяснимое: ему показалось, что это галлюцинация. Будто он сошел с ума после гибели Беатрис и все это – «ведьмы», «стихи силы», «сверхъестественная месть» – не более чем результат его состояния,

последнее звено

его

безумия.

И, обретя эту уверенность, он погрузился во мрак.

Эмма приехала навестить его на рождественские каникулы и нашла, что брату стало хуже. Он потерял аппетит и казался погруженным в ледяную апатию. Тем не менее пить он перестал. Как будто в какой-то момент уходящего года он разом избавился и от пороков, и от добродетелей и теперь ждал, пока вновь наполнится хоть чем-нибудь.

– И с каких пор ты так себя чувствуешь?

Он только молча пожал плечами.

Она думала, что хорошо его знает: брат ее был человеком эмоциональным, возможно чрезмерно эмоциональным, но после гибели любимой девушки, случившейся чуть больше двух лет назад, вся его энергия как будто устремлялась в глубокий-преглубокий колодец, из которого он уже и не пытался выбраться. Она поняла, что ему нужна помощь, связалась с кое-какими мадридскими друзьями и вскоре объявила ему, что готова оплатить курс психологической помощи в одном из специализированных учреждений. К ее удивлению, он согласился.

Во вторник на следующей неделе, закончив работу (он устроился в школе уборщиком; сестра подняла страшный шум, но он заверил ее, что его это устраивает и он вполне счастлив; работать преподавателем он и не думал: не хотел преподавать литературу; он теперь мыл полы, и ему нравилось, что это требует определенных физических усилий), он вспомнил, что сегодня у него первый сеанс в психологической консультации.

Ему не хотелось расстраивать Эмму тем, что пропустит первый же сеанс, так что он сел в машину и отправился туда.

Пройдя через стеклянные раздвижные двери, обрамленные двумя елочками, он замер на месте, разглядывая вестибюль. Секундой позже подошел к стойке регистрации, охваченный сильнейшим беспокойством. «Центр Мондрагор» – значилось на бедже, приколотом к блузке девушки. Он назвал свое имя, и та ввела его в компьютер.