Так в тоске и тревоге проходили безрадостные дни и печальные вечера, пока не настало время прощаться.

Случалось так, что всех троих охватывало смутное нетерпение, пугавшее их самих; они казались себе людьми, затеявшими спор в минуту опасности, и торопились расстаться, потому что рано или поздно это должно было произойти.

В этих грустных ожиданиях наступило 23 октября.

Они условились, что Коломбан посадит Камилла в дилижанс, который отправлялся из Парижа в десять часов утра и, следовательно, в одиннадцать должен был проезжать по версальской дороге.

Бретонец всю ночь не смыкал глаз. В шесть часов он был на ногах, ожидая пробуждения Камилла.

В восемь Коломбан вошел к нему в комнату.

— Который час? — спросил Камилл.

— Восемь, — отвечал Коломбан.

— О, у нас уйма времени! — воскликнул креол. — Я посплю еще часок?

Дверь в комнату Кармелиты была отворена. Девушка услышала ответ ленивца.

— Он прав, дайте ему поспать, друг мой, — сказала она. Коломбан притворил дверь в комнату Камилла и вошел к Кармелите.

Вероятно, она не ложилась: ее постель была почти нетронута.

— Вы устали, Кармелита, — с беспокойством поглядывая на девушку, заметил бретонец.

— Да, — отозвалась она, — я почти всю ночь читала.

— А остальное время плакали!

— Я? Совсем нет, — возразила Кармелита, подняв на него сухие, лихорадочно горевшие глаза.

Коломбан опустил голову и вздохнул.

Несмотря на то что к отъезду все было давно готово, он поднялся и вышел под тем предлогом, что хочет еще раз взглянуть на чемоданы.

Ему было тяжело оставаться с Кармелитой наедине, и он поспешил в сад.

В девять часов он вернулся в дом, вошел к Камиллу и почти насильно поднял его с постели.

Четверть часа спустя креол сидел в столовой вместе с Кармелитой и Коломбаном.

Последние минуты перед разлукой были столь же томительны, как проведенные вместе вечера.

Отъезд чем-то напоминает смерть: человек свыкается с мыслью о грозящей беде, и когда наступает критическая минута, он ничего не чувствует — источник слез истощился!

Карета, в которой Камилл собирался доехать до версальской дороги, ждала у ворот. Все трое в последний раз посмотрели друг на друга и обнялись.

Но плакали только Коломбан и Камилл.

— Вверяю в твои руки свою жизнь, — промолвил Камилл. — Больше чем жизнь — душу!

По всей вероятности, в эту минуту Камилл не лгал.

— Поезжай! Отвечаю перед Богом своей душой, своей жизнью! — торжественно произнес бретонец, устремив к небу ясный взор.

Молодые люди пошли к выходу.

Коломбан обернулся; видя, что всеми оставленная Кармелита опустила руки и уронила голову на грудь, подобно статуе Одиночества, он пожалел девушку и предложил Камиллу взять ее с собой до версальской дороги.

Кармелита благодарно на него взглянула, но не поддалась искушению и возразила:

— К чему?

И столько отчаяния было в ее голосе!

Камилл поспешно вернулся, в последний раз обнял ее, потом в ужасе отпрянул.

Ему почудилось, что он сжимал в объятиях мраморную статую.

До дилижанса оставалось десять минут: надо было торопиться. Коломбан увлек за собой Камилла; оба сели в карету, и лошади понеслись галопом.

Ворота были распахнуты настежь.

— Заприте ворота, — хмуро проговорила Кармелита, обратившись к садовнице.

Та повиновалась и толкнула створку — ворота с грохотом захлопнулись.

Кармелита вздрогнула.

— Это закрылась дверь моего склепа, — прошептала она. Затем она медленно поднялась в дом, вошла в комнату и рухнула на диван.

Чем объяснить отчаяние Кармелиты, ее печаль, ее холодность?

Как это часто бывает у тонко чувствующих женщин, она бессознательно сравнивала Коломбана и Камилла.

И в самом деле, Коломбан — который со дня своего прибытия все больше вырастал в глазах Кармелиты, — Коломбан за эти десять пробежавших дней поднялся на необычайную высоту.

Ей казалось, что во все время его отсутствия она жила словно в дурном сне.

Сон… Да, конечно, сон! Не может действительность быть такой страшной!

Три месяца она была любовницей фата — обаятельного и веселого, что верно то верно, но человека без чести, без совести, бездушного, недостойного, слабовольного; он напоминал разряженную куклу, напомаженную, напудренную, завитую, временами даже забавную, но в конечном счете недостойную настоящей любви. Разумеется, только в страшном сне ей могла привидеться жизнь с этим американцем в пестрых галстуках, ярких жилетах, светлых панталонах, с золотыми цепочками на шее и рубинами на пальцах… Для нее он явился воплощением демона тьмы, который опускается по ночам на грудь спящему человеку. И все эти планы женитьбы, этот отъезд в Америку за разрешением на брак, эта угроза возвращения, нависшая над Кармелитой не как надежда, а как меч, — все это был кошмар, родившийся летней ночью в ее воспаленном мозгу.

Да, да, это страшный сон!

А действительность? Великодушный и преданный Коломбан!

Бесхитростный, большой и сильный, настоящий мужчина! Скажи он любой женщине: «Закрой глаза и ступай!» — она могла бы безоглядно идти за ним; скажи он: «Я так хочу» — она повиновалась бы; прикажи он: «Надо умереть» — она бы умерла!

Он был благороден и честен, добр и великодушен!

Это он после трехмесячного отсутствия мог потребовать от друга вернуть доверенное ему сокровище…

И когда бедняжка Кармелита подняла голову и увидела, что ее окружают вещи Камилла, увы, — несчастное дитя! — она вынуждена была признать, что прекрасным сном явилась для нее прогулка с бретонцем весенней ночью, а ужасной действительностью оказался американец.

Слезы, накопившиеся в душе Кармелиты, хлынули из ее глаз неудержимым потоком. Она оплакивала свою ошибку, облетевшие и развеянные по ветру лепестки своих иллюзий, свое счастье, улетучившееся, как запах духов, неосторожно пролитых над огнем; она оплакивала навсегда разбитую жизнь, как оплакивают мать или дитя; она в отчаянии заламывала руки, громко жалуясь и рыдая, — она, только что не позволившая себе ни жеста, ни вздоха, ни слезинки. Оглядываясь вокруг, как львица, ужаленная ядовитой змеей, она вскочила и зашагала по комнате, задыхаясь и не замечая ничего перед собой.

Попадись на ее пути река — Кармелита бросилась бы в ее воды.

Словно решившись на что-то, она подошла к окну и распахнула его, смерила взглядом расстояние, отделявшее ее от мостовой.