Но самым поразительным компонентом проекта внедрения социалистических обрядов было то, что идеологическая элита открыто говорила об обрядах как о состязании между «нами» (партией, атеистическим аппаратом и атеистами) и «ими» (религиозными учреждениями, духовенством и верующими). Как сформулировал один кадровый работник,

Но если в христианстве все это вырабатывалось в течение многих лет, то атеистическая работа ведется нерегулярно, урывками, и, чтобы должным образом воздействовать на формирование научно-атеистического мировоззрения, ей недостает «системы»777. В Курской области крещено было 50% новорожденных и только 19,5% были зарегистрированы в соответствии с социалистическим обрядом. В Ярославской области, где церкви «работают очень напряженно», в одном из районов доля крещеных младенцев достигла 118,8% – это означало, что районное духовенство крестит не только местных новорожденных, но также новорожденных из других районов или же детей, которые не были крещены в первый год жизни778.

Не все доклады были столь мрачными. Тем не менее в поздний советский период, по мере осуществления проекта внедрения социалистической обрядности, идеологическая элита все больше сомневалась в том, что новые обряды помогут достичь целей атеистической пропаганды.

В октябре 1981 г. редакция «Известий» попросила Эдуарда Филимонова, заместителя директора Института научного атеизма, подготовить ответ на письмо советского гражданина, просившего прояснить статус религии и религиозных обрядов в советском обществе. Автор письма, П. Ковалев, вспоминал, что, когда он был ребенком, его бабушка со своими подругами ходила в церковь, но его удивляло, «почему даже некоторые комсомольцы и члены партии крестят своих детей». Даже если «двурушничество» такого поведения было очевидно, Ковалев не был уверен, как понимать «так называемую „моду“ на крестики и иконы, которыми украшают иные люди „красные углы“ своей квартиры». Мода ли это, задавался он вопросом, или пробел в воспитании советской молодежи? Эти вопросы, как писал Ковалев, «волнуют» его. Тем не менее еще больше его волновало, что когда он пытался поднимать эти темы в кругу своих друзей и знакомых, «у иных это вызывает улыбку. Пустяки, мол»779. Письмо Ковалева – и его публикация в «Известиях», что, возможно, не менее значимо – свидетельствовали как об изменении отношения советского общества к религии, так и о растущем замешательстве идеологических работников по поводу того, как понимать эти перемены и в каком свете представить их общественности.

Ответ Филимонова на письмо Ковалева свидетельствует об этой двойственности. Филимонов заверил Ковалева, что «в развитом социалистическом обществе» атеизм «стал одной из неотъемлемых черт духовного мира советского человека», даже если все еще есть люди, которые не могут «овладеть научно-материалистическим мировоззрением». В то же время «нельзя не согласиться с автором письма», что «в нравственном воспитании нашей молодежи налицо определенные пробелы». Для некоторых атеистические знания, которые они получили в школе, «не превращаются в твердые убеждения» и не сопровождаются «выработкой активной жизненной позиции по отношению к религии и ее традициям». Вместо картин или эстампов светского содержания юнцы вешают на стены иконы, носят крестики, посещают «памятники старины, носящие культовый характер» и читают книги об иконописи и церковной архитектуре – все это модничающая советская молодежь считает признаками «хорошего тона». Таким образом, даже если оживление интереса к религии имело место на самом деле, Филимонов заверял Ковалева, что это надо воспринимать не как свидетельство религиозных убеждений или признак «религиозного возрождения», но скорее как нездоровую моду. Он рассказал, что в результате социологических исследований было сделано «парадоксальное» открытие: среди тех, кто крестит своих детей, верующие составляют меньшинство. «Иными словами, отправляют этот религиозный обряд, оказывая материальную и моральную поддержку церкви, те, кто, как говорится, ни в бога, ни в черта не верит». Те, кто крестит своих детей, разъяснял Филимонов, не верят в бога или сверхъестественные силы, негативно относятся к церкви и религии как учреждениям, но видят в крещении «красивую народную традицию». Крещение для них – это «игра, представление», просто повод для застолья, и «никто не задумывается над тем, что этот обряд, какие бы новшества ни вводило в него духовенство, остается религиозным обрядом, утверждающим идеи греховности, ничтожества человека перед богом… Иначе говоря, идеи, несовместимые с моральными принципами и нормами советского образа жизни»780.

Но Филимонов разъяснял, что даже если эта новая религиозность не является признаком религиозных убеждений советской молодежи, она говорит об «известной мировоззренческой сумятице в головах некоторых молодых людей, о безвкусице, точнее, о мещанских вкусах, о том, что теперь принято называть модным словом – кич». Большинство этих юнцов «усматривают в крестике лишь предмет красоты», не связанный с христианством. Более того, «эти молодые „крестоносцы“… убеждены, что мода никакого отношения к убеждениям человека, к его мировоззрению не имеет». Поэтому даже если их религиозность не говорит о религиозном возрождении, она свидетельствует об их духовной пустоте. Как сформулировал Филимонов, «за крестиком явно просматривается нолик – нравственный, духовный». Показательно, что, обсуждая место и значение обрядности в советском обществе, Филимонов лишь однажды бегло упоминает социалистическую обрядность, отмечая, что даже если социалистическим обрядам «порой не хватает эмоциональности, эстетической привлекательности», они все же «способствуют вытеснению» религиозных обрядов «из семейно-бытовой сферы»781.