Слухи ползли и множились. Доставляемые корабельщиками и торговцами, странствующими монахами, заключенные в письмах к родне, проживающей в Святой Земле – сплетни и новости не знали преград и дальних расстояний. Гунтер фон Райхерт собирал обрывки сведений с каким-то болезненным любопытством, пытаясь выложить из них некую единую мозаику.

Король английский Ричард Плантагенет по-прежнему находился на Кипре, влипнув в очередной финансовый и юридический кризис. Чья-то сметливая голова надоумила его объявить Кипр отторгнутым от Византийской империи, взяв провинцию под свою руку – и тут же заложить роскошный островок со всеми его промыслами, доходами и виноградниками Ордену Тампля. Орден весьма охотно согласился принять щедрое подношение, отсчитав Ричарду не то сорок, не то сто сорок тысяч полновесных безантов серебром и золотом. В Константинополе возмутились, и в треугольнике, составляемом Ричардом Львиное Сердце, Тамплем и Палатием, вспыхнула ожесточенная бюрократическая грызня. Покамест в виде обмена возмущенными и полными яда посланиями.

В окружении Ричарда появились новые лица. Ги Лузиньян, номинальный правитель Святой Земли и король без королевства, бросил тянувшуюся уже второй год безнадежную осаду Акки и с несколькими кораблями примчался на Кипр. Одни говорили: для того, чтобы способствовать скорейшему продвижению крестоносного воинства к Палестине, другие – дабы удрать из лагеря, где свирепствовали чума, лихорадка и королева Сибилла, дама с весьма тяжелым и крутым характером, искренне недолюбливавшая своего трусоватого благоверного.

А вокруг Филиппа-Августа Капетинга, второго короля этого имени, творилось нечто странное. Безвылазно засев в кипрской крепости Колосси, всю осень и начало зимы он хворал различными недугами, не позволявшими ему принять участие в военных забавах и турнирах Ричарда. Несколько раз вспыхивал слух о том, якобы Филипп при смерти. Англичанин и его присные лицемерно выражали сочувствие и готовились к объявлению траура, однако Филипп вновь поднимался на ноги.

В январе из пределов Франции начали приходить невнятные, противоречащие друг другу донесения. Якобы на Юге трудами ощутивших вкус независимости правителей Прованса и Лангедока вспыхнул мятеж, стремительно охватывающий провинцию за провинцией и лесным пожаром устремившийся на Север, к Парижу. Вести эти докатились до Кипра, и в один прекрасный день, вернее, в одну прекрасную ночь маявшийся от очередного жестокого приступа лихорадки Филипп-Август исчез из Колосси. Проскользнул в сопровождении малого отряда в гавань Лимассола и отплыл в западном направлении.

Львиное Сердце рвал и метал, упрекая союзника в коварстве, предательстве и вероломстве вместе взятых. Однако в глубине души английский венценосец, наверное, ликовал. Ибо никто более не претендовал на его военную славу, а заодно пропала тягостная необходимость соблюдать соглашение о разделе военных трофеев.

С Кипра француз исчез, однако в собственную страну не прибыл. Доходившие до пребывавших в Малой Азии крестоносцев слухи касательно его участи были странными, путаными и противоречивыми. Кто-то утверждал, будто бы он собирает армию для надлежащего вразумления южных мятежников, кто – что королевский неф попал в жесточайший шторм и потерпел крушение у берегов Ифрикии. Зная хитроумный нрав Филиппа, многие предполагали, что француз нарочно озаботился распространением слухов о своей кончине, а сам тем временем готовится нанести врагам удар в спину.

Исторические исследования XX века перечисляли такое множество мятежей на юге королевства Французского, что порой складывалось впечатление – для тамошних уроженцев подобный образ жизни стал обыденностью. Подобно вечно неспокойному северу Англии, юг Франции не ведал и не желал ведать покоя, отстаивая собственное право на выбор. Особенно сейчас, когда королевская власть казалась пошатнувшейся, а законный правитель пребывал в отъезде.

Однако Гунтер, как ни старался, не мог припомнить ни одного прецедента, при котором мятежи выплескивались за пределы южных провинций, да еще с таким успехом. Несмотря на противоречивость сведений, германец – да и не он один – без труда вычислил новость, которую никто не оспаривал и которая повторялась на разные лады. Мятежники собрали крупное войско и, успешно беря одну крепость за другой, продвигались к столице. Им, похоже, даже не оказывали особого сопротивления – что, с точки зрения обер-лейтенанта, свидетельствовало о неплохой предварительной работе, проведенной мятежниками, их обширных финансах и знании обстановки.

«Похоже, у них в заводилах в кои веки оказался не крикун-фанатик, но истинный стратег, – рассуждал сам с собой мессир фон Райхерт. – Интересно, кто? Сплетники перебирали разные имена – де Фуа, Плантары, де Кабар, Фенуйэды, графы Тулузские… Транкавели. Опять и снова – знатное, древнее, окруженное легендами и слухами семейство Транкавель из замка Ренн в провинции Разэс. Вырезанное под корень во время Четвертого Крестового похода, случившегося в той истории, которую изучал я. Поговаривают даже о возвращении Старой династии, Меровингов… Неужели такое возможно? А вдруг тамошние мятежники настолько предусмотрительны, что и Филиппа-Августа того… Как выражается Серж, устроили его величеству несчастный случай тяжелой и непродолжительной болезни со смертельным исходом? Сколь удивительно и необычно для Средневековья с их простодушным и наивным способом разрешения проблем… Положительно, история мира становится какой-то иной. Знать бы еще, зависело это от наших действий или произошло само собой? К добру или к худу приведет такое развитие событий?»

Барон Мелвих задавал себе десятки вопросов – но покамест не получил ответа ни на один. С каждым днем эта невозможность узнать и понять все больше выводила его из себя. Он чувствовал себя уже не фигурой на шахматной доске, передвигаемой игроком, но «болваном» в бридже, необходимым ради того, что кто-то должен занимать условленное место за столом и вести подсчет чужим взяткам. Это злило. Это раздражало. Это сводило с ума – особенно если принять во внимание невозможность посоветоваться с кем-либо, умеющим рассуждать также, как ты. Хотя бы с Сержем – невзирая на его злой язык и циничный образ мыслей.

Ответы на многие из вопросов германца наверняка знал Мак-Лауд. Однако Дугал теперь предпочитал держать язык за зубами, и фон Райхерт не знал способа заставить шотландца стать хоть малость разговорчивее.

Во времена Третьего Рейха не существовало понятия «информационный голод» – иначе Гунтер обозначил бы свое состояние именно такими словами.

* * *

– Мелвих, Мелвих… А где это, собственно?

– Люби и знай родной свой край, – строчку из патриотического стишка мессир фон Райхерт процитировал сперва на языке оригинала, то есть на немецком начала ХХ века, а затем – в собственном переложении на норманно-франкский конца века XII. – Как мне объяснили, это крайний север Шотландии. Побережье с роскошным видом на Оркнейские острова. Камни пополам с вереском, там и сям для живописности понатыканы овцы. Думаю, я туда никогда в жизни не доберусь.

– Угу, – согласился Дугал. – Далековато.

Тихо зверевший от непонятиц здешнего мира и скудоумия окружающих, обер-лейтенант решил в кои веки предпринять собственный маневр: явился на стоянку семейства Мак-Лауд и без особого труда уговорил шотландца составить ему компанию – прогуляться в город. Леди Агнесса от приглашения отказалась, сказав, что уже вчера побывала в Тарсе вместе с мальчиками, и, проявив неожиданное для благородной леди понимание, ехидно посоветовала не рушить городские стены головами местных блюстителей и не поджигать трактиры. Жизнь с кельтом явно шла византийке на пользу – она даже изъясняться стала, подражая своему благоверному.