Связав себя с ней, посягнув на ее мысли и чувства, он совершил очередной акт насилия, ничуть не лучший, чем насилие плотское.

Спотыкаясь, шатаясь, ничего не видя перед собой, Креслин бредет прочь, сам не зная куда. Да в этом и нет нужды, так как идти ему некуда.

Мегера права, а у него нет ни слов, ни желаний.

«…уходи… нет… сама не знаю… не хочу, чтобы оставался… не хочу, чтобы уходил… будь ты проклят… будь проклят!..»

Уйти Креслин не может, как не может вымолвить хотя бы слово, как не может видеть сквозь туманящие взор слезы.

Все это время она боролась с ним, но боролась лишь за свою свободу — пыталась убежать, как пленник или посаженный в клетку зверек. Даже нападая, она в действительности защищалась, желая только бежать.

Юноша сознает, что точно так же, как он никогда не увидит воочию ледяного шпиля Фрейджи, так не дано ему будет коснуться любимой женщины. Женщины, которую он, даже не притронувшись к ней, подверг насилию.

Волны вспениваются у самых его сапог, но не достигают их, как ему никогда не удавалось понять Мегеру, достучаться до нее. Ему кажется, что окутанное золотистой дымкой солнце прячется за темные тучи, а прохладный ветерок не приносит облегчения ни его обожженным рукам, ни опаленной душе.

Мегера стоит, словно окаменев, и взгляд ее устремлен в море. Креслину нечего ей сказать. Он не может удержать ее, не может взять на себя боль, которую ей причинил. И он делает то единственное, на что способен сейчас, — поет старую песню.

…На побережье восточном, где пены белые клочья,

Прислушайся к песне ветра, к земле опустив очи,

Солнечный свет ясный любит ветер восточный,

А западному милее тьма и прохлада ночи.

А северный ветер студеный веет один где-то,

А я, тобою плененный, дневного боюсь света.

Сердце мое похищено тобою в ночи ненастной,

И огни, тобою зажженные, дольше солнца не гаснут…

…Дольше солнца не гаснут, там, где пены белые клочья,

Так послушай же песню ветра, к земле опустив очи…

Пусть, как прежде, не угасают

До рассвета твои костры,

Но уж смерть меня поджидает

На холодной вершине горы,

Ибо ветер стальной ярится

И доносит правду о том,

Чего не могу я добиться

…Чего не могу добиться там, где пены белые клочья.

Так послушай же песню ветра, послушай, потупя очи!

Ибо это правда печальная —

То, что было сказано мною,

И к любви твоей изначально

Я стремился всею душою;

И пусть ты мне сердце терзала,

И пусть ссорились мы немало,

Но едва ты меня покинула,

Жизнь моя никчемною стала.

Да, совсем никчемною стала, там, где пены белые клочья!

Так послушай же песню ветра, опустивши к земле очи!

Да, послушай же песню ветра, опустивши к земле очи…

Допев, Креслин умолкает и застывает, обхватив словно сведенными судорогой руками посеревший от жара камень и не замечая хода времени. Над головой начинают сгущаться тучи, хотя он не призывал ветра. Как не призывала и Мегера — ему известно, что теперь она знает все, что и он. Если не больше.

— Нет… Есть одно, чего я не знаю, — тихо произносит она, но Креслин не двигается.

Лишь через некоторое время он спрашивает, но не о сказанном ею только что, а о другом:

— Почему ты никогда не отвечала мне ударом на удар?

«…потому что… потому что ты меня любишь…»

Да, эта любовь безумна и невозможна, но он любит ее. Любит, хотя никогда не сможет прикоснуться к ней, не сможет удержать ее возле себя.

— Ты сможешь, мой суженый.

«…суженый…»

То, что Мегера сдвинулась с места, Креслин осознает, лишь когда она оказывается рядом с ним.

— Почему?

«…потому что ты любишь меня. И потому, что я никогда не могла бы полюбить никого другого…»

— Ты заслуживаешь не только быть любимой, но и любить самой, — эти слова даются юноше нелегко; он сознает, что, возможно, отталкивает ее, но считает себя обязанным быть с нею честным, чего бы это ни стоило. Особенно сейчас. Только сейчас он понял, что, думая, будто был честен с нею прежде, он заблуждался.

— Не отпускай меня. Пожалуйста…

«…всегда боролась с тобой… но ты уже знаешь… не отпускай…»

В горле его ком, а к глазам вновь подступают слезы.

— Ты не ошибаешься?

На сей раз молчит она, да и зачем слова, если она уже обхватила руками его шею и, всхлипывая, припала к его плечу.

«…любить так трудно…»

— Ты просто не отпускай меня… не отпускай…

«…не отпускай…»

— Никогда…

«…никогда…»

Волны с тихим шелестом набегают на берег и откатываются назад, а мужчина и женщина идут по песку в сторону далеких Башен Заката. Они молчат, окруженные черным свечением, видеть которое, кроме них самих, дано лишь немногим. Один-единственный солнечный луч падает на песок, но тут же исчезает, словно уступив им дорогу.

Западный небосклон затянут грозовыми тучами, отчего Башни Заката кажутся меньше.

Но они остаются на своих местах, а плотные штормовые облака образуют над ними некое подобие черной арки, по направлению к которой идут эти двое, душа в душе и рука в руке.

Креслин бредет вверх по песчаному склону, согнувшись под импровизированным коромыслом, уравновешенным с обоих концов двумя деревянными ведрами соленой воды. Солнце едва осветило Восточный Океан, но у регента это уже вторая ходка.

Опустив коромысло на черные каменные плиты, он сосредоточивается на одном из ведер. Вода бурлит, и на камнях рядом с ведром появляется кучка грязновато-белых крупинок. Повторив то же самое со вторым ведром, юноша выливает пресную воду в каменный резервуар и закрывает крышку.

— Креслин!.. Креслин!..

«…вот ведь идиот…»

Убрав коромысло и пустые ведра в нишу, служащую кладовкой, юноша направляется на террасу, где его встречает одетая в тонкую вылинявшую сорочку Мегера.

— Тебе не кажется, что это не больно-то эффективно?

— В каком смысле?

Креслин вытирает лоб. Над побуревшими холмами к западу от Черного Чертога в воздухе змеями изгибаются почти видимые черные волны жары.

— Неужто, кроме тебя, некому таскать воду?

— Привычка…

— Но никто, кроме тебя, не умеет опреснять воду.