Мерцали янтарно-гранатовые стены. В ходах Матерь-горы завывал ветер, и ему вторило гневное, рысье шипение Малики. Что же ты, Сармат-змей. Много бед наворотил и горя много принес — слышишь? Пришло время платить — княжна пыталась вырваться и выплюнуть хоть слово, но чужое предплечье сдавило ей шею под самым подбородком.

А Сармат перехватил кинжал — и раскроил ей горло одним отточенным, привычным движением. Потом отпустил. Малика сжала рану, и между пальцев хлынула пузырящаяся, вязкая кровь. Запятнала грудь, подушки и простыни — судорога выломала ей руки, выпростала ноги. Прошлась по сухожилиям каленым железом: больно, больно, боль… и ничего не стало, кроме боли. Из мира вытекла вся краска, оставив после себя лишь тьму. Исчезло ощущение тепла, притупились отчаяние, страх и гнев — была княжна, гордая и статная, но вельха, живущая в недрах колдовской горы, соткала ей смерть.

В горле Малики булькнул последний вдох. Грудь взметнулась и застыла, а черные, будто угли, глаза затянуло стеклянной пленкой. В зрачках отразились огненные сгустки, танцующие в лампадах, — они напоминали змей.

Сармат, сидя у края постели, почесал уголок рта рукоятью кинжала. А потом поднялся и зло сплюнул под ноги. Обхватил оцарапанную шею, оглянулся: лежала Малика Горбовна, прямая, со вскинутым подбородком. Ее руки раскинуло на простынях. Волосы рассыпались медовыми волнами, и Сармат коснулся их кончиками пальцев.

Эх, сволочь, какая была красивая. Горло перерезал, а все равно — красивая, будто на алтаре. В смерти — торжественная, только чуть нахмуренная, с напряженно вытянутыми стопами.

Сармат нежно стер с ее щеки кровавую кляксу.

Он даже не сильно ее изуродовал: красный серп, растекшийся по коже. Не рваная рана от уха до уха. Кажется, княжна была одета так же, как в ту ночь, когда марлы собирали ее к жениху, — Сармат помнил эту рубаху, длинную, с бронзовым шитьем по вороту и рукавам. Ткань отдавала медовой желтизной. Все, как в первую ночь, только вместо алого шнурка, некогда обвивавшего его жене запястье, — пятна крови.

Медовый и алый. Цвета Гурат-града.

Круг замкнулся. Колесо года продолжило свой ход.

Сармат невесело усмехнулся. Знал ведь, что так выйдет, знал, а все равно поступил по-своему. Будто надеялся, что ухватит свою смерть за холку и поглядит, чьи у нее глаза. Ему следовало убить княжну гораздо раньше, как убивают диких зверей, чьи логова были разорены, — надо же, мстить надумала. Дура. Не хотел ее гибели раньше срока, так нет же, напросилась.

Нет, Малика Горбовна, — губы сломались в ехидной усмешке. Смерть Сармата еще юная и беспечная, она гуляет в полях далеко отсюда. Если ему нужно каяться, то не перед тобой. И не к твоим коленям склонится его буйная голова — спи, Малика Горбовна, долго спи.

Сармат наклонился и ласково поцеловал ее в лоб.

* * *

— Что твоя жена, Хозяин горы?

Хиллсиэ Ино не нуждалась в ответе. Сама ведь напророчила. Она сидела на длинном, застланном полотном сундуке — прямая и важная, в рогатой кичке. Убранная самоцветами и облаченная в свои лучшие одежды: лен и бархат, расшитые цветами мака и левкоя. На пол стекал длинный пояс. Летели узоры: корабли и косматые ветры.

Сармат сощурился, будто ему стало больно смотреть на блестящую, торжественную вёльху. Словно невеста на второй день свадьбы.

— Жена моя мертвая, — пожал плечами. — Как и ее город.

Еще одна история готова. Хиллсиэ Ино прикрыла веки и удовлетворенно заурчала. Но правое веко не закрывалось до конца, и на Сармата стеклянно посмотрел второй, совершенно черный глаз. Полоснул из-под редких ресниц.

— Ну да что мы о ней, бабушка. — Сармат пристукнул об пол носком сапога. Он уже был полностью одет — золото, медь, киноварь. Зажимы на косах, дорогая рубаха и узорный кушак, обвивающий стан. — Эта ночь была длинной. Расскажи, что ты видела.

— О. — Дряблое лицо дрогнуло — одновременно сочувственно и насмешливо. Ведьма обнажила нехорошие зубы. — Что видела, то тебе не понравится, Хозяин горы.

В голосе — не ехидство и не грусть, нечто между. Пальцы Сармата пробежали по подпаленной рыжей брови — попытался отвлечься, пусто глядя вперед.

— Говори.

Вёльха по-хозяйски разложила руки на сундуке. Она сидела, будто княгиня на престоле, и смотрела на Сармата снизу вверх. В этот день Хиллсиэ Ино знала больше, чем кто-либо, больше, чем она сама в любой другой день в году. Хозяин горы казался ей неразумным, бедным дитем — скоро ты оставишь свои богатства. И забудешь про своих женщин — такое придет время.

Хиллсиэ Ино по-кошачьи склонила голову вбок.

— Твой брат жив, Хозяин горы.

— Еще бы. — фыркнул Сармат, не выдержав. Отпустил бровь и расправил плечи. — Мой брат — огромная глыба камня. Что ему сделается?

Вёльха мягко улыбнулась. Глупое, взбалмошное дитя. То жестокое, то ласковое — разве Ярхо-предателя можно считать живым?

— Я говорю о другом брате.

О том, кто хотел взять с Хозяина горы виру — не самоцветами, не женами, а его буйной головой.

Сармат понял. Все понял и оттого покачнулся, оттянув пальцами ворот рубахи. К лицу прилил жар.

— Врешь, ведьма, — процедил сквозь зубы. Его язык скользнул в ямку, оставшуюся на месте выбитого клыка. Недоверие в глазах Сармата сменилось злобой — а потом его зрачки затуманил ужас.

Хиллсиэ Ино рассмеялась. Конечно, она не лгала, и Хозяин горы это знал.

— Твой брат идет с севера, — продолжала невозмутимо. Ее пальцы заскользили по полотну на сундуке. — И он несет на своих плечах войну.

Сармат почувствовал, что ему не хватает воздуха. Зрение рассеялось. Свечи разгорелись, и их пламя взметнулось, образуя огненное кольцо; оно сжималось вокруг Сармата, будто удавка. Стало чудовищно душно — воздух загустел и больше не тек в горло. Наружу выплеснулся хрип.

Больше не хотелось ни шутить, ни лукавить. Сармат развернулся и, вне себя от злобы, вышиб дверь плечом — та, жалобно треснув, чудом не слетела с петель. Он вышел от вёльхи, не прощаясь, и Хиллсиэ Ино еще долго смотрела ему вслед. А потом протянула морщинистую руку и запустила прялку на новый круг.

…Сармат не шагал по коридорам Матерь-горы — летел, не чуя под собой ног. Малахитовые ходы сменялись сапфировыми, а турмалин вытеснял лиловые подтеки аметиста.

— Ярхо! — рявкнул Сармат, и его голос разнесся эхом. По углам заклокотало: Ярхо, Ярхо…

Обожженные пальцы вцепились в бугристые стены — рубин, алмаз, вкрапления орлеца… Лишь бы удержаться и не упасть. Голова пульсировала и шла кругом. Кожа наливалась лихорадочной краснотой.

— Ярхо! — Его била крупная дрожь. Зуб не попадал на зуб, а сердце сводило болью. Пестрели чертоги — кварцевые, нефритовые и агатовые, но Сармата впервые не трогала их чарующая красота. Было все равно, встретится ли ему кто-нибудь — сувар, марла или одна из жен. Дороже выйдет: попадут под горячую руку. — Ярхо!