– 3». Наша киногруппа приехала в Калугу. Снимали мы эпизод около уличного кафе. Там сидела наша массовка, сидели и обычные посетители. Мы не вторгались в жизнь, которая нас окружала, – мы просто использовали ее как фон для съемок. Играют дети около фонтана – пусть себе играют. Пришли люди в кафе, присели за столики – пусть себе сидят…

Пока на съемочной площадке была пауза, пока оператор Илья Демин устанавливал панораму для эпизода, я присел за один из столиков, чтобы немного отдохнуть, выпить кружку отменного калужского пива… Подсел ко мне какой-то человек, и подсел явно неспроста. Конечно, он узнал меня – вокруг нашей съемочной площадки тогда крутилось немало любопытствующих. Но этот мужчина был не праздный зевака – ему хотелось о чем-то поговорить со мной, чем-то поделиться.

Если бы я, погруженный в свои режиссерские заботы о предстоящей съемке, не поддержал разговор, то лишил бы себя возможности услышать такое, чего не могу до сих пор забыть. История, рассказанная мне случайным знакомым, настолько необычна, что я хочу, чтобы о ней узнало как можно больше людей…

Итак, сидели мы за столиком, тянули пиво. Мимо на костылях проходил какой-то инвалид. Сосед задержал на нем взгляд, сказал: «Может, и это мой». Я понял, что он врач. Завязался разговор о его работе, о том, что ему приходилось делать сложные операции в самых невероятных условиях. Почувствовав, что в этом человеке есть что-то неординарное, я уже стал вытягивать из него эти истории – мне всегда интересны такие люди. И узнал от него такое, что потрясло меня…

– Даже и не знаю, как вам про эго рассказать… Хоть я и хирург и навидался всякого… Пора бы, кажется, и привыкнуть к стонам, к крови, но нет – не могу… Мне бы не хирургом быть, а логопедом. – пытался он шутить над собой. Потом окунул нос в копну густой пивной пены. Выпил, крякнул:

– Может, повторим?

Я видел, что ему трудно собраться с духом, – значит, история и впрямь будет необычной. Мне уже самому не терпелось.

– Меня сейчас позовут на площадку, а очень хочется дослушать…

– А я все же пропущу еще одну кружечку, – извиняющимся тоном сказал сосед. – Потом, если не поверите, можете сказать: «Мало ли что человек наболтал спьяну». Мне и самому иной раз, когда я трезвый рассказываю, не верится в это…

– И все-таки…

– Ну ладно… – Он повернул голову в сторону фонтана, где озорничали ребятишки, толкаясь под струями воды. Лицо его поначалу просветлело, потом враз помрачнело, и он заговорил.

– Дело было в Афганистане. О том, что это была не война, а мясорубка, бессмысленное уничтожение неизвестно зачем и почему людей, сейчас только ленивый не знает. Об этом я говорить не буду. Долго этот позор смывать придется не только нам, но и нашим потомкам. Словом, часть нашу крепко потрепало в боях. Поступил приказ – срочно эвакуировать медсанбат подальше от линии фронта, в горы. Спешно кинулись мы вместе с ранеными по узкому ущелью. Пробирались, поверьте, на ощупь. От взрывов мин, снарядов в ущелье стояла густая рыжая пыль. И тут новый взрыв! Да такой, что, казалось, земля раскололась. Сквозь стоны наших раненых раздался крик, даже не крик, а звериный рев вперемешку с матерными словами. И среди всего послышалось: «Ногу оторвало!..» Мы узнали этот голос – в беду попал наш всеобщий любимец Сережа…

Колонна затормозила движение. Врачи окружили сопровождавший нас БТР, на котором корчился от боли Сережа. Осмотрели его и решили: нужна срочная операция! Но где, как и чем оперировать?!! Здесь, в ущелье? Под обстрелом?..

Хирург одним махом опустошил поднесенную ему кружку пива, долго промокал губы бумажной салфеткой. Я почувствовал, что он подошел к главному, и не торопил его – понимал, что ему надо собраться с духом. А он грустно взглянул мне в глаза, словно просил прощения.

– Кое-как развернули мы операционную палатку… Сестрички подготовили, что могли… А операцию делать нельзя – ничего обезболивающего в санбате не нашлось: бои же были тяжелые, раненых много, все медикаменты израсходованы. Представляете, операция без анестезии?!! Но другого выхода не было: или Сережа без ноги, но живой, или… Сами понимаете…

Как могли, всем персоналом уговаривали Сережу терпеть. А он, бледный, истекающий кровью, уже не рычал, только слабо шевелил губами: «Хрен с вами! Давайте! Рубите, пилите… Только чтобы Волга была… Волгу хочу видеть». Господи, какая Волга в этих лысых горах?! «Пусть Зыкина поет, – сквозь сжатые от боли зубы твердил Сережа. – Зыкину сюда…»

Поначалу все подумали: «Бредит парень». Потом, когда он остервенело стал вырываться из рук дюжих санитаров и надрывно захрипатил: «Зыкину хочу…», ребята смекнули: это он просит поставить песню «Течет Волга»… Ее не раз крутили в медсанбате.

Руки у санитара дрожали, когда он вставлял кассету в магнитофон… Тихо, задушевно зазвучал голос певицы: «Издалека долго течет река Волга…» Честное слово, мне показалось, что красота голоса в этих диких горах покрыла грохот войны. Сережа затих, стал дышать ровнее. Сквозь сомкнутые ресницы блеснули слезы. Он попросил: «Люсенька, миленькая, громче». Чья-то рука нервно потянулась к магнитофону, и песня словно вырвалась из ущелья. Мощный голос Зыкиной заполнил все адово пространство: «…течет река Волга, а мне семнадцать лет…» «Люсенька, родненькая, еще громче… – просил шепотом Сережа. – Еще громче, любимая». И когда магнитофон заревел до упора, когда, казалось, зловещие горы эхом отозвались: «А мне семнадцать лет…» – Сережа сказал: «Давай, тяпай…» Ну, и…

Хирург умолк, задумался.

– Ну, и… – осторожно попросил я его продолжать историю.

– А дальше – и смех, и слезы… Спустя пятнадцать лет, в День Победы, встретились мы с Сергеем на Поклонной горе.

Там у нас есть местечко, где обычно в этот день собираются «афганцы». Ну и обычное дело – объятия, поцелуи, по чарке фронтовой… Спрашиваю у Сергея: «Как нога?» – «А, вы про мою “Люсю”? – И тростью похлопал по протезу. – Она молодец!» Прижав меня к себе, по-дружески похлопал по плечу. Его жена, стоявшая рядом, преодолев смущение, сказала: «Знаете, он с “Люсей” разговаривает чаще, чем со мной. Утром, как надевает протез, говорит: “Ну, Люсёк, отдохнула?.. Молодец, сегодня у нас работы ой-ой-ой”. А вечером снимает и опять: “Ложись, Люсёк, умаялась ты за день”». – «А вы не ревнуете?» – «Нет, что вы! Мы Зыкину оба любим… А когда он хочет послушать ее, то говорит: “Поставь мне анестезию, что-то здоровая нога пошаливает”. А тут недавно так разбушевался, что совестно и сказать». – «Что же случилось?» – «Да в газете он прочел, что про Зыкину неуважительно написали». –