class="p1">Черных не звонил. Но чтобы мне самому набрать его номер – немыслимо! Звонить самому Черныху? И думать об этом я не мог…

Я знал свойство этого замечательного сценариста – Черных ходит медленно, образно говоря, головой вперед, а чувство носит, словно рюкзак, сзади. И ленцой отличается. И поспать горазд, в чем неоднократно был замечен… Например, под Ленинградом, в Доме творчества, когда мы еще работали над «Любовью земной».

– Мне надо подумать одному, – как-то сказал он мне.

Какие тут могут быть возражения – конечно, думать лучше наедине с собой.

– Когда увидимся?

– Часика через два.

Я сидел за стенкой, раскадровывал уже готовые сцены и все прислушивался – не стучит ли его машинка. Не стучала… Заглянул в окно – в машинке чистый лист бумаги, а драматург… спит.

Беспокойно вспоминалось сказанное им в Шенноне: «Об этом поговорим не походя». Заглянуть бы сейчас в его московское окно. Может, он не походя… спит? И еще я знал – от него самого слышал, – что пишет он в день не более двух страниц. Но ведь прошел уже почти месяц, сценарий вполне мог бы сложиться… А он молчит!..

Терпение лопнуло. Самолюбие – побоку! Решил поговорить с директором «Слова» Виктором Глуховым, человеком в высшей степени деловитым и, как мне тогда казалось, откровенным. Что позже не подтвердилось: он, как хороший шахматист, рассчитывает игру на 10–15 ходов вперед, что для продюсера хорошо, а режиссеру, не разгадавшему ход, – худо.

– Виктор Владимирович! Вам известно о сценарии, который якобы для меня пишет Валентин Константинович? И как вы относитесь к этой затее?

– Известно. А я и мои коллеги горячо поддерживаем замысел Черныха, чтобы фильм был в вашей постановке.

– Почему же ни от него, ни от вас ни гу-гу?

– Потому что так живем – денег-то нет. А рисковать, задумывая фильм без денег, в наше время способны только сумасшедшие. Вот дождемся сценария, посмотрим, как примете его вы… Вот тогда, может, и произнесем «гу-гу»…

А я все носил в себе мечту: вывести на экран героя – человека, изломанного вихрем событий. Человека, наделенного властью, волей, талантом служить людям и враз потерявшего себя в ходе перестройки. Пережив унижения, оскорбления, он не сломался. Напротив, вступив в борьбу с самим собой, он хоть и болезненно, но осознанно принял новый путь – демократию. Но этот честный, совестливый человек в новой для него жизни вызвал ненависть малодостойных людей, цепко схвативших в хаосе «перестройки» власть, пережил их клевету, наветы…

Герой начинает жизнь с нуля. Видя, чувствуя растерянность народа, потерявшего веру в лидеров образовавшихся бесчисленных партий и движений, не опустил, что называется, руки…

Я чувствовал, что ограбленный, обнищавший народ просил, требовал хотя бы нравственной, духовной поддержки. Не мог я думать о фильме, который своим строем, интонацией, словно гнетом, придавит его душу. Хотелось неназойливо, но постоянно напоминать ему, зрителю: «Ты умный, ты сильный, ты красивый». И пусть с горькой правдой жизни смешаются капли мечты и даже сказки. Пусть! Мне хотелось населить фильм людьми чистыми, целомудренными, способными и умеющими любить… Мне хотелось приподнять то, что сразу не видно, что не бросается в глаза, а оно прекрасно…

Пусть критика назовет меня лакировщиком – от этого будет больно только мне. Зато я, хочу надеяться, облегчу страдания, дам надежду многим…

И все же, что напишет Валя? Он ведь чует жизнь умом, я – сердцем. Но и при такой нашей несхожести мы в «Любви земной» были одно целое… А как будет теперь?..

Наконец мы с Черныхом встретились. Знаю, что дает мне первый вариант еще тепленького сценария. Конечно, Л. А. Кожинова, его жена, доцент, киновед, уже прочитала его – отрецензировала… Знаком с экземпляром и Глухов… Но ведь фильм ставить не им…

Черных был подозрительно спокоен. Он всегда спокоен, но на этот раз настолько, что меня это насторожило… Мог бы хоть намеком выдать себя: какова может быть судьба его детища? Так нет же, размеренно, словно раздражая меня нарочно, испытывая мое терпение, он тихо вставлял сигарету в мундштук. Закурил. Но я был уже настороже. Успел заметить название: «Голый человек на голой земле». Внутри что-то екнуло: «Не про Адама ли и Еву?»

Молча жду, когда Черных со смаком выпустит первую затяжку дыма.

– Значит так, Евгений Семенович! Написал сей опус на вас – на актера и режиссера.

«Ё-моё – подумалось – какой же из меня Адам?!» Хотя от Черныха можно всего ожидать – он любит и умеет парадоксами удивлять.

– Прочтите, – предложил он вяло. – Не понравится – обид никаких… Голых сейчас много (это он имел в виду безработных режиссеров)…

Вошедший Виктор Глухов не так спокойно, как Черных, но деловито, без обиняков заявил:

– Ответ жду через два дня. Ибо деньги будем добывать, господа, под ваши имена: под Черныха и под Матвеева!

Сценарий еще не прочитан режиссером, а проблемы уже нависли.

Что есть мочи помчался домой – не терпелось взглянуть в «мешок»: какие они там, голые кот и кошка?

Жуткое это дело – читать страстно ожидаемый сценарий. Сравнить это можно, пожалуй, только с ожиданием первого поцелуя с любимой женщиной. В груди все клокочет: и трепетное нетерпение, и страх разочарования, и предчувствие восторга…

Закрыв последнюю страницу «Голого человека на голой земле», я прежде всего обрадовался: в «Голом» не было и намека на то, чего я опасался, – на модничанье. Грех, конечно, было думать так о Черныхе – он серьезный сценарист. Но… Страна так шарахнулась в сторону вольности, что и такой столп драматургии мог соблазниться тем, чем грешат все эти якобы модные фильмы, с их голыми телами и прочими атрибутами «современного» кино.

Нет, Черных поселил персонажей, измотанных перестроечной жизнью, оставшихся без кола и двора, на голой земле. И изобразил их не в атмосфере митинговой истерики, а в дьявольском труде. Он вдохнул в них энергию активной борьбы!

Образно говоря, для меня сидящий, стоящий или лежащий персонаж – не человек, а кукла, манекен: он не побуждает к творчеству. Идущий, бегущий, летящий воспаляет меня, дразнит, бесит – он мой герой! Таких мне и предложил Черных.

Какое уж тут – ждать утра! Позвонил сценаристу поздно вечером. И завалил его массой комплиментов, слов благодарности. Валентин не перебивал меня… Такое ведь приятно слушать каждому…

А потом черт потянул меня за язык сказать, что очень бы хотелось пару сцен вздыбить темпераментом, довести до кипения… И юморку бы чуть поболее… И любви покрепче… Слышу в трубке покашливание – понял, знак недобрый.

– Через пару деньков встретимся, поговорим.

И