Андерс заставил ее проглотить несколько ложек супа. Воду она пила жадными глотками. Вода бежала по подбородку, и на рубашке расплылись мокрые пятна. Волосы у нее свалялись и слиплись от пота. Андерс даже не пытался расчесать их.

Время от времени он осторожно встряхивал Дину, чтобы убедиться, что она жива. Увидев, что ей неприятен свет, он задернул иллюминаторы. Даже полумрак не мог скрыть ее неестественную бледность. Чернота, залегшая вокруг глаз, стекала на щеки. Нос заострился. Ноздри были совсем белые.

Андерс не умел лечить людей. Да и молиться, пожалуй, тоже. Но в то воскресное утро, в каюте, где пахло несвежей кровью, он молился, чтобы Дина осталась жива.

Тем временем команда привела в порядок груз, и «Матушка Карен», направляясь домой, уже миновала Вегу.

Помогла ли молитва Андерса или что другое, но дыхание у Дины стало ровным, длинные белые пальцы лежали на покрывале. Он видел, что по ее рукам до самых розовых ногтей ветвятся синие жилки.

Он легонько прикоснулся к ее бровям, чтобы посмотреть, дрогнут ли у нее веки. Она открыла глаза, словно только что вынырнула из тумана.

Он подумал, что она сейчас заплачет. Но она только коротко всхлипнула и снова закрыла глаза.

«Да плакала ли она вообще когда-нибудь? — подумал Андерс. — Если даже теперь не заплакала…»

Ему не хотелось оказаться посвященным в ее жизнь. И он был благодарен ей, что она не плакала.

— Что тут за недуг такой? — спросил Антон. Он успокоился вместе с ветром и пожелал узнать, как обстоят дела.

Андерс закрыл за собой дверь и вышел вместе с ним на палубу.

— Дина заболела не на шутку. Она очень слаба. Ее рвало, и сильно шла кровь. Должно быть, что-то с животом. Что-то съела… Она совсем без сил, бедняжка… Антон кашлянул и извинился — он не понял, что это так серьезно. Но ведь он всегда говорил: баба на судне…

— Она чуть не умерла! — сказал Андерс и привязал отвязавшуюся бочку. — Вели юнге привязать груз покрепче, а то мы все растеряем. И перестань злиться. Не ты же болен!

— Да я не знал, что это так серьезно…

— Ну а теперь знаешь!

Он вернулся в каюту. Словно на палубе у него не было больше никаких обязанностей.

Андерс потихоньку выбросил за борт самые грязные простыни. Он дождался, чтобы непогода стихла, и улучил минуту, когда на палубе никого не было. Его никто не видел.

Подстилка, подзоры. Он все свернул вместе. Синеватый комочек был скрыт навсегда.

С Диной они не обмолвились о нем ни словом. Но оба его видели.

Она подняла на Андерса прозрачные, как вода, глаза. Он сел к ней на койку. Край у койки был высокий, и сидеть на нем было неудобно. Над головой у них жалобно скрипели снасти.

Андерс открыл один из иллюминаторов, чтобы впустить в каюту свежий морской воздух.

На лбу и на шее у Дины выступили капельки пота. Вокруг лихорадочно блестевших глаз лежали коричневые круги. На желтых скулах горели красные пятна. Это был дурной знак.

Андерс всего повидал на своем веку. Чахотку, оспу, проказу. Он знал, что такие пятна — признак жара. Но ничего не сказал. Лишь смочил тряпку и вытер Дине лицо и шею. У нее в глазах мелькнуло выражение, похожее на благодарность. Но он не был в этом уверен. С Диной вообще ни в чем нельзя было быть уверенным. И все-таки он осмелился взять ее за руку.

— Ты ни о чем не хочешь спросить? — шепотом сказала она.

— Нет. Сейчас не время. — Он отвернулся.

— Не настолько же ты глуп, чтобы не понять…

— Нет, я не глуп…

— Что ты собираешься сделать, когда мы вернемся домой?

— Сперва доставлю тебя на берег, а потом позабочусь о грузе и судне.

Он старался, чтобы голос у него звучал обыденно.

— А потом?

— Что потом?

— Когда тебя спросят, что было со мной?

— Скажу, что ты что-то съела и тебя рвало кровью, несло со всех концов. А теперь все прошло. Это не заразная болезнь.

Он откашлялся после такой длинной речи и взял ее другую руку тоже.

По Дине прошло еле уловимое движение. Оно передалось и Андерсу. Большой горячей волной. Казалось, Дина плачет. Не глазами, а телом. Точно животное. Молча.

Андерс чувствовал себя как у причастия. Словно кто-то протянул ему Святые Дары.

Сколько лет он жил с нею в одном доме, проявляя иногда разве что злость и упрямство. Но никогда ни капли тепла. Он вдруг подумал, что все так привыкли к этому, что уже не стремились лучше понять друг друга.

Обнимая Дину, Андерс постигал самого себя. И это придавало ему силы. Он мог бы сейчас плыть куда угодно, в любую погоду, как пожелает Господь. Потому что ему открылась суть жизни.

Андерсу захотелось плакать над своими покойными родителями. Над Нильсом. Над собственным упрямством. Из-за которого он стал шкипером в Рейнснесе. Хотя всегда ненавидел это проклятое море, забравшее родителей и заполнившее его сны кошмарами о волнах, которые однажды поглотят всех. Ему хотелось плакать над богом, который цеплялся за каждый перевернутый киль и думал только о собственном спасении.

Он обнимал Дину, пока ее дрожь не утихла. Звуки, доносившиеся с палубы, казались далеким бессмысленным эхом. Чайки носились над низким августовским солнцем, которое наконец-то нагрело крышу каюты.

— Ты избавил меня от необходимости идти в Каноссу, чтобы каяться и объяснять появление незаконного ребенка, — горько сказала она.

— Твои страдания все искупили.

— Стине избежала тюрьмы, потому что это было во второй раз.

— Кто считает разы? Скажи, Бога ради, кто из нас так чист, чтобы считать эти разы? — сказал Андерс.

— Нильс все отрицал. И никто не считал его виноватым.

— Нильс умер, Дина!

— А Стине живет опозоренная!

— На этот раз пересудов не будет. И не думай об этом, все прошло.

— А некоторые из-за этого попадают в тюрьму, — не унималась Дина.

— В наше время уже нет.

— И в наше попадают. Кирстен Нильсдаттер Грам приговорили к трем годам тюрьмы за то, что она остригла девятнадцать овец своего соседа и стащила у него из амбара муку и солонину… А Нильс утаил целое состояние… И оставил Стине опозоренной…

Андерс понял, что у нее в голове все путается.

— Кроме Нильса, у меня никого не было, — проговорил Андерс, обращаясь больше к себе, чем к Дине.

Она как будто вернулась издалека.

— У тебя есть я! — Она неожиданно сильно ущипнула его за руку. — Тебе не придется жалеть, Андерс… Ни о чем!

Они обменялись взглядом. Словно скрепили договор печатью.