– Сейчас от тебя остался хотя бы сын…

Наверное, знай он тогда, что в поезде у него был последний акт перед занавесом, он разрешил бы ей оставить ребенка, не очень заботясь даже о том, чей он. Какая теперь ему была бы разница!

– Все рухнуло, – сказала она. – Надо было оставить. А теперь у тебя этого никогда не будет. И у нас…

– У нас? – переспросил он.

Нет! Это ему послышалось! Она ничего, «понимаешь, ничего!» больше не хочет. Она никогда ничего не понимала и не хотела понимать, но она теперь… она уже ничего не хочет… Скорее всего, она ему этого никогда не простит… Ой, блин, «никогда» для него теперь – это же совсем ненадолго… Но нет же, нет, она не это имела в виду, ее вообще это не касается. Она уходит, она уже ушла. Все его «контрактные» предложения – «Боже, какая чушь!» – для нее оскорбительны. Она не продажная девка, не домработница и не сиделка. На таких условиях он ей не нужен – ни сейчас, ни после и вообще никогда…

– А на каких условиях я тебе нужен?

– Уже ни на каких. Я не хочу… – Она в бессилии перешла на крик. – Я ничего не хочу! Ты скотина. Ты тупая, бесчувственная скотина. И я не хочу тебя понимать. Я не буду, я не хочу делать тебя счастливым. Ни на два года, ни на один день. Ты! Этого! Не! Заслужил!

– Малёк, опомнись! Мы, может быть, говорим с тобой в последний раз…

– Ну почему ты все делаешь как в последний раз? Почему тебе всегда надо принимать решения? Неужели ты не понимаешь, что всю свою несчастную жизнь ты проигрывал именно из-за этого. Начиная с Ленки…

Малёк снова билась, как птица в стекло:

– Почему ты не можешь просто жить? И будь что будет. Сегодня так, завтра иначе. Ты ведь и на прошлое смотришь из настоящего. И все крутишь с ним, все финтишь. А будущее? Зачем в него вообще заглядывать? Зачем все планировать? – Она била его наотмашь. – Почему ты такой зануда? С этой своей системой… И почему именно я? Почему? Я? Должна? Все? Это? Терпеть? У тебя есть жена, дети… Ну что такое у нас вообще было?

Она, конечно, одумается и все поймет, подумал он с тоской. Но теперь уж вернуться она точно не успеет. То есть он не успеет ее дождаться. Рыжюкасу вдруг показалось, что единственное, чего он сейчас не хочет, так это не успеть ее дождаться.

Но вот для нее… На самом деле, а что, действительно, что у них было? Спальное купе – четыре часа с таможенным досмотром. Еще несколько часов дурацких телефонных разговоров, потом три безумных дня у него дома и месяц любовной невнятицы, когда они торговались друг с другом, как два старых еврея на одесском привозе…

– Почему, ну почему, почему нельзя… просто жить? – Почему ты такой упрямый зануда? Теперь вот снова придумал: последний раз! Что ты этим хочешь доказать?! Почему ты такой упертый, почему тебе обязательно нужно, – Малёк заплакала, – сначала умереть?

7

Но нет, насчет того, что ничего такого у них не было, это она зря…

Даже четыре часа в поезде – не так уж и мало. С Ленкой у него и этого не было. Но это было впервые и запомнилось навсегда. А в поезде, так уж случилось, был, по сути, последний взлет в его жизни…

Так просто. Начало и конец. Между двух Лен – это, разумеется, к счастью: Рыжюкас всегда верил в приметы…

1

Рыжюкас сбривал себе волосы в паху. Ножниц у него не было. Безопасная бритва, он взял с собой только одно лезвие, затупилась и теперь застревала.

Он брился перед зеркалом. И смотрел на свое отражение. На свой предмет особой гордости. На свое проклятие и свой рок. Прочитав с десяток медицинских статей и обдумав жизнь, он уже и не сомневался, отчего это у него рак, причем именно простаты. Он даже посчитал, что это закономерно, как всякое наказание за грехи. И чрезмерную в них активность. С чем играл, тем пора и платить.

Отложив станочек, Рыжюкас выглянул в окно.

Частная клиника располагалась на крохотной улочке, сбегавшей к Ратушной площади. Это был небольшой двухэтажный дом с флигелем в тихом уютном дворике за кованными воротами, но окнами он выходил прямо в кипящую туристами жизнь Старого города.

Вот насквозь пропыленный автобус с громадными окнами и боками, разрисованными, как афиша, расписанный названиями европейских столиц, втиснулся на площадку прямо у ворот больницы. В открытое окно видно, как хрупкая девушка в макси легко соскочила на землю, поддерживая висящий через плечо мегафон.

За ней вывалились элегантно измятые и разминающие кости после долгой дороги старички и старушки. Сгрудившись вокруг экскурсовода, они с любопытством юных овечек поглядывали по сторонам, всматриваясь в еще один ничем не отличающийся от других город.

Да нет же, нет! Ленки среди них не было… Они не встретятся, и дальше можно не читать…

Девушка затараторила бойким мегафонным голосом по-английски – что-то про остатки древних поселений, обнаруженные… Про удобное расположение на слиянии двух рек, благодаря чему город быстро развивался… было даровано… что свидетельствовало…

Все это, конечно, так, подумал Рыжюкас. И подходит к любому средневековому городу. Но для него этот город не совсем «любой», и на сей счет у него ведь своя версия. Он успел ее сочинить. Исказив историческую правду, что не ново в этом мире, где ее кромсали всегда.

Вместо повести о первой любви, он тогда одним махом написал грустную сказку. Или легенду?.. Отступив от достоверности, он подвел поучительный итог своей первой любви. Он не знал, что это последнее, что он сочинил. Смешно бы даже подумать, что он закончит свой творческий путь так банально.

Неожиданно для себя он решил посвятить ее случайной попутчице. Вместо того чтобы ей сказки рассказывать. Никогда раньше он никому ничего из написанного не посвящал, кроме школьной поэмы с грамматическими ошибками, бывшими ее главным достоинством.

Его версия начиналась словами «Было это давно»…

2

«…Было это давно, даже трудно представить, как давно это было.

Может быть, даже так давно, что люди еще не знали угрызений совести, не терзались прошлым и не выстраивались в очереди за индульгенциями.

Если они и дрались, то исключительно за любовь, и всегда один на один, а упавшему помогали подняться. Никто не смог бы вообразить биллион тонн тринитротолуола, а от слов «терроризм» или «инвентаризация», похожих на гусениц, все рванули бы, как от большей беды.

Земля эта простиралась до самого моря. Где кусочки света и тепла превращались в янтарные камни, как солнечный свет, уходя, остается лунным.

Цыгане шлялись под солнцем. Везде у них был дом и стол, и благодарные слушатели песен. Труди кормящих цыганок стояли торчком, а материнская любовь закаляла сердца цыганят так, что о них ломались кинжалы.