— Шарль, милый, выручайте: меня заметила эта ужасная Рампильон, загородите меня и напомните, что у нее случилось, я путаю; не то она выдала замуж дочь, не то женила любовника, — я позабыла; а может обоих… одновременно!.. Ах нет, вспомнила: она развелась с принцем… Сделайте вид, что вы о чем-то оживленно со мной говорите, чтобы эта самая Вероникане подошла приглашать меня на обед. Впрочем, я сейчас улизну. Шарль, милый, послушайте: раз уж я с вами встретилась, не позволите ли вы мне увезти вас отсюда к принцессе Пармской? Она будет так рада, и Базен тоже: мы с ним должны у нее встретиться. Ведь я слышу о вас только от Меме… Мы же с вами совсем перестали видеться!

Сван отказался; он предупредил де Шарлю, что от Сент-Эверт он поедет прямо домой, и еще он боялся, что если поедет к принцессе Пармской, то не получит письма, а его не покидала надежда, что в течение вечера письмо ему вручит лакей, а может быть, его швейцар.

«Бедный Сван! — в тот же вечер сказала мужу де Лом. — Он все так же обаятелен, но вид у него очень грустный. Вот ты увидишь, — он дал слово, что на днях будет у нас обедать. Чтобы такой умный человек, как Сван, страдал из-за подобного сорта женщины, да еще и неинтересной, по словам тех, кто ее знает, идиотки, — как хочешь, по-моему, это сумасшествие», — мудро рассудила она, как рассуждают не влюбленные, полагающие, что умный человек имеет право быть несчастным только из-за женщины, которая стоит того; это все равно что удивляться, как люди допускают себя до заболевания холерой из-за крохотной бациллы-«запятой».

Сван решил ехать домой, но когда он уже собирался ускользнуть, генерал де Фробервиль попросил его познакомить с маркизой де Говожо, и Свану пришлось вернуться в зал.

— А знаете, Сван, я бы предпочел жениться на этой женщине, чем быть зарубленным дикарями, — что вы на это скажете?

Слова «зарубленным дикарями» острой болью отозвались в сердце Свана; ему захотелось продолжить разговор с генералом.

— Сколько прекрасных людей погибло таким образом!.. — воскликнул он. — Ну вот хотя бы… этот мореплаватель, останки которого привез Дюмон д'Юрвиль,— Лаперуз… (И Сван уже был счастлив так, как будто он говорил об Одетте.) — Чудный человек был этот Лаперуз, он меня очень интересует, — печально добавил он.

— Да, да, ну как же, Лаперуз, — проговорил генерал. — Это известное имя. В его честь назвали улицу.

— Вы кого-нибудь знаете на улице Лаперуза? — взволнованно спросил Сван.

— Только госпожу де Шанливо, сестру почтеннейшего Шоспьера. Несколько дней назад она устроила нам отличный домашний спектакль. Ее салон со временем станет блестящим, вот увидите!

— Ах, так она живет на улице Лаперуза? Как это мило! Улица Лаперуза — такая красивая, такая печальная улица!

— Да что вы! Верно, вы давно там не были. Сейчас она уже не печальная — весь этот квартал перестраивается.

Когда Сван представил наконец Фробервиля Говожо-младшей, то она, впервые услышавшая фамилию генерала, изобразила на своем лице удивленно-радостную улыбку, как будто при ней только о нем и говорили; она еще не была знакома со всеми друзьями своей новой семьи, — вот почему она принимала каждого нового человека, которого к ней подводили, за одного из ее друзей и, полагая, что если она сделает вид, будто столько о нем слышала после того как вышла замуж, то это будет с ее стороны тактично, нерешительно протягивала руку: так она давала понять, что делает над собой усилие, чтобы преодолеть сдержанность, к которой ее приучили, и в то же время — что внезапно пробудившаяся в ней симпатия к этому человеку восторжествовала над ее сдержанностью. За это уменье держать себя родители ее мужа, которых она все еще считала самыми блестящими людьми во Франции, прозвали ее ангелом; впрочем, женя на ней своего сына, они с самого начала подчеркивали, что их привлекают душевные ее качества, а не богатое приданое.

— Сразу видно, что у вас музыкальная душа, — сказал генерал, как бы нечаянно намекнув на эпизод с розеткой.

Но в это время возобновился концерт, и Сван понял, что до конца нового номера ему не уйти. Ему было невыносимо тяжело в одной клетке с этими людьми, — их глупость и нелепые выходки ранили его тем чувствительнее, что, не подозревая о его любви, неспособные, даже если б они о ней знали, проявить к ней участие и отнестись к ней иначе, чем с улыбкой, как к ребячеству, или с сожалением, как к безумству, они вынуждали его рассматривать любовь как чисто субъективное состояние, которое существовало только в его представлении и реальность которого ничем не подтверждалась извне; звуки музыки причиняли ему такую муку, что он подавлял в себе стон, и эта пытка все усиливалась от сознания, что заточение его длится в таком месте, где Одетта не появится никогда, где никто и ничто не знает ее, где ее отсутствие чувствуется во всем.

Но вдруг она словно бы вошла, и ему стало так больно, что он невольно схватился за сердце. Это скрипка взяла несколько высоких нот и как бы в ожидании продолжала тянуть их с таким воодушевлением, точно она уже завидела ожидаемое ею и, прилагая отчаянные усилия, пыталась продлить звук до его прибытия, чтобы успеть встретить его перед тем, как испустить последний вздох, старалась из последних сил, чтобы путь для него был свободен, — так держат дверь, чтобы она не захлопнулась. И прежде чем Сван успел сообразить и сказать себе: «Эта фраза из сонаты Вентейля, — не буду слушать ее!», все его воспоминания о том времени, когда Одетта была в него влюблена, воспоминания, которые до самого этого мгновения по его воле жили невидимками в глубинах его существа, внезапно, обманутые лучом, пробившимся из поры любви, как им показалось, воскреснувшей, пробудились, вспорхнули и, равнодушные к теперешней его невзгоде, самозабвенно запели позабытые песни счастья.

На месте общих фраз: «То время, когда я был счастлив», «То время, когда я был любим», которые Сван часто произносил до сих пор, не особенно при этом страдая, потому что его разум вкладывал в них лишь вытяжки из прошлого, где именно от его прошлого как раз ничего и не оставалось, он нашел все, что навсегда поселила в нем особая, летучая сущность утраченного счастья; он снова увидел все: снежистые, завивавшиеся лепестки хризантемы, которую Одетта бросила ему в экипаж и которую он потом вез, не отнимая от нее губ, четкий адрес «Золотого дома» на записке, в которой он прочел: «У меня дрожит рука, мне трудно писать», ее сдвигавшиеся брови, когда она с умоляющим видом говорила ему: «Надеюсь, вы не очень нескоро дадите мне знать о себе?»; он почувствовал запах щипцов парикмахера, который «наводил на него красоту», пока Лоредан отправлялся за молоденькой работницей, услыхал частые в ту весну ливни с грозами, почувствовал холод возвращения в коляске при лунном свете, восстановил все ячейки душевных своих привычек, впечатлений от времени года, телесных ощущений, раскинувших над чередой недель однородную сеть, которая сейчас вновь опутала его тело. Тогда он насыщал любопытство сладострастия, он познавал упоение человека, который живет только любовью. Свану представлялось, что так будет продолжаться и дальше, что ему не придется изведать муки любви; каким ничтожным казалось ему теперь очарование Одетты в сравнении с неизъяснимым ужасом, окружавшим его, как гало окружает солнце, в сравнении с бесконечной тоской, охватывавшей его при мысли, что далеко не все мгновения его жизни ему известны, что он не может обладать ею всегда и всюду! Он вспомнил, как она воскликнула: «Я всегда могу встретиться с вами, я всегда свободна», — она, которая теперь всегда была занята! Вспомнил, как интересно, как любопытно было ей знать, чем он живет, вспомнил, что она добивалась от него как милости — милости, которую ему тогда как раз не хотелось оказывать ей, потому что это могло внести в его жизнь нежелательный беспорядок, — позволения прийти к нему; как она насилу затащила его к Вердюренам; вспомнил, что она беспрестанно твердила ему, какое счастье было бы для нее видеться с ним ежедневно, о чем она так мечтает, а для него это была досадная помеха, — твердила до тех пор, пока он наконец сдался; потом он вспомнил, как это ей надоело, как она решительно прекратила их ежедневные встречи и как для него это стало неодолимой и мучительной потребностью. Сван не подозревал, как он был прав, когда, во время третьего свидания, на многократно повторенный ею вопрос: