— Обидно все-таки, — почесала певица нос, — если Бог действительно думает так. Мне казалось, он должен любить меня лично. Что я на свете для чего-то, а не так, единица в расчетах.

— Смерть не единица, — возразила историчка. — В каждой смерти есть смысл. Нужно думать, что умирая, ты спасаешь других.

— Тогда, — подставила логическую подножку Землепотрясная спорщица, — и в смерти пятидесяти миллионов есть смысл. Бог же их допустил! Вот ты кричала: как Киевица могла бросить Город? Но ладно мы, Киевицы. А как Бог мог? Как он мог допустить революцию?! А ведь смог. Выходит, видел в ней смысл? Ты понимаешь, что идешь против него?

— Нет, — попыталась приподняться студентка. — Революцию сделали люди, которые забыли про Бога! Или, возможно, Бог заранее знал: Катя все изменит, всех спасет. Я же видела «Вертум»! Это предрешено!

— А почему именно Катя?! — Последнее предположение однозначно возмутило Чуб больше, чем все предыдущие.

И в этом тоже была своя логика.

Одно дело, если твоя жизнь — фигня в сравнении с жизнью пятидесяти миллионов людей.

И совсем другое, если сама ты — фигня в сравнении с Катей, которой, видите ли, предрешено спасти пятьдесят миллионов.

— Катя, между прочим, пальцем не пошевелила ради Отмены. Она только бабки гребет. Ладно, что там с револьвером? Когда его надо выхватывать? Сейчас порешаем. — Землепотрясная уперла руки в бока, демонстрируя свою боевую готовность.

— 1 сентября 1911 года, — поспешно просветила ее Ковалева. — Поскольку было полицейское расследование, мы знаем все до дотошных подробностей. В киевском городском театре во втором антракте оперы «Царь Салтан» Столыпин стоял у рампы, рядом с оркестром, и беседовал с подходящими к нему лицами. В конце антракта к нему подошел неизвестный во фраке, приблизившись на расстояние двух шагов, выхватил браунинг и выстрелил два раза. Это было ровно в 11.04. Часы Столыпина разбились и зафиксировали время. Царя в ложе не было, он прибежал на выстрел, решив, что кто-то уронил кому-то на голову театральный бинокль. Столыпин успел перекрестить государя. Артисты на сцене упали на колени, запели «Боже, Царя храни». Столыпина повезли в хирургическую лечебницу Маковского. Это угол нашего Яр Вала и Гончара, такое потрясающе красивое, асимметричное здание в стиле Модерн… Там Столыпин умер. Пуля, прострелившая руку Столыпина, попала в первого скрипача оркестра. На него никто не обратил внимания, один Столыпин, лежа на операционном столе, беспокоился о его здоровье. Врачи обещали ему выздоровление, но Столыпин говорил: «Нет, я чувствую, что умираю». Он стонал от боли только во сне. До последней минуты он сохранял полное самообладанье… Как и Богров. Они вообще чем-то похожи! Оба точно знали, что будут убиты, но шли до последнего. Оба были яростными индивидуалистами, бывшими в оппозиции по отношению и к правым, и к левым. Оба хотели как лучше… Оба защищали евреев. Богров просто не знал, что Столыпин давно пытается протянуть в Думе закон. Он надеялся пересмотреть ограничение прав евреев.

— О’кей, — издала вздох Даша Чуб. — Он мне нравится. Выходит, нам нужен билет в Оперу. В антракте я должна стать где-то рядом со Столыпиным. А когда наш мальчик подойдет, схватить его за руку и заставить выстрелить в воздух. Примерно так. — Певица последовательно изобразила процесс. — Пуля попадет в люстру, а люстра упадет и все равно убьет Столыпина. И капут Берлиозу! — засмеялась она. — Ладно, шучу я, шучу… Что дальше?

— Дальше, — Маша взяла листок левой рукой. — Дальше публика в театре начала избивать Митю Богрова. Его били ногами. Выбили зубы. Дамы в ложах кричали «Убить его. Убить». Но это нас уже не интересует…

— Не интересует? — расширила Даша глаза. — Очень даже интересует! А если мне не удастся выхватить у него револьвер? Если он все же выстрелит? Пусть вбок. Еще в кого-то попадет. Или люстра каюкнется. Кто там, в суматохе, разберется, что я Столыпина защищала? Люди ж, они какие… Сначала бьют, потом думают. Надают нам обоим, выбьют челюсть, схватят и поведут в участок. И че мы будем делать?

Даша говорила «мы». Но поскольку подразумевалось, что делать это будет она, возмущение ее было оправданным.

Вчитываясь в протоколы далекого прошлого, Маша видела ситуацию простой и понятной. Но в реалистичном изложении Чуб она переставала быть простой и становилась опасной.

При лучшем раскладе (Митя стреляет в воздух, Столыпин спасен, революции конец) Богрова все равно арестуют. И Дашу возьмут вместе с ним. Будут спрашивать, кто она, что, откуда знала про покушение? И сбежать ей будет некуда.

Ведь при самом лучшем раскладе настоящее для них Трех будет заказано. А их жизнь в Прошлом начнется с учета в охранке.

Весьма паршивое начало.

Паршивое втройне, с учетом того, что оно еще наилучшее!

— Я могу выхватить у него пистолет, — сказал молчавший доселе Мир.

А Маша подумала, что в присутствии Кати и Даши Мир почти все время молчит. Будто их присутствие подавляет, парализует его.

При них двоих он был нестерпимо похож на того, кем и был.

На мертвого.

— Мне ничего не будет, — глухо сказал он.

— А ты здесь при чем? — Чуб отнюдь не собиралась отказываться от роли спасительницы. — Маш, — деловито предложила она, — а нельзя ли решить эту проблему вне высшего света? Как-нибудь поскромней, без царя. Стукнем мальчика по голове, когда он будет выходить из гостиницы.

— Какой гостиницы?

— «Ленинград». Подкараулим в подъезде. Свяжем. И мальчик губастенький опять же останется жив.

С каждым словом Даша говорила все радостней, а в финале стала подпрыгивать.

— Ты ж кучу книг перерыла! Там написано, на каких он тусовках бывал?

Впервые Отмена революции вдруг вызвала у Чуб настоящий, неподдельный энтузиазм.

И в данном контексте Маша, поразмыслив, не стала возражать против спасительного оглушенья Богрова.

— Кажется, кто-то видел его в кабаре «Лиловая мышь».

— В кабаре? Замечательно! — окончательно преобразилась певица. — Я пойду туда и с ним познакомлюсь. Кем мне лучше представиться? Революционеркой или феминисткой?

— Собственно, — сказала историчка, — это одно и то же. В России почти все феминистки были революционерками, они делали обе революции одновременно. Та же Коллонтай участвовала в организации Октябрьской, агитировала солдат и женщин-работниц. Призывала их к перевороту и свободной любви. Считала, что чувства двух «любящих сердец» изолируют пару от коллектива.

— В общем, к групповухе их призывала. — Даша стояла у зеркала. — Типичная ведьма. Шабаш — это ж тоже групповуха.

Повернувшись боком, Чуб втянула выпирающий из шортов живот и постаралась поверить, что его нет вообще. Выпятила грудь. Зазывно обнажила плечо и изобразила на лице революционный настрой.

— Коллонтай стала первой в мире женщиной-послом, — строго сказала Маша. — До этого была наркомом пропаганды Украины. Заведующей отделом по борьбе с проституцией… Боже, что ты делаешь?