говорить, лежал отсвет победы, читатель его был огромен, его читали и рядовые, и маршалы». Незадолго до смерти Симонова Бакланов по-соседски зашел к нему на дачу в Красной Пахре. Как вспоминает Григорий Яковлевич, Симонов «чувствовал, что пережил свое время, и это лишало его воли к жизни»{502}. В 1985 году в Москве, неподалеку от дома, где жил Симонов, появилась новая улица в его честь.

Одной из примет писательской повседневности, зародившейся, в том числе, и среди обитателей этого квартала, стали проводы в эмиграцию. Провожали словно в последний путь, без надежды когда-либо встретиться. Таковы были настроения, усилившиеся с конца 1960-х годов, когда, по выражению Наума Коржавина, стало не хватать «воздуха для жизни». Юлий Крелин вспоминал: «Провожали, как в смерть. Не чаяли, что когда-нибудь увидимся. Трехкомнатная квартира Эмки была забита так, что иные из молодежи сидели на шкафу под потолком. Галич пел, что никогда не уедет, а останется, так сказать, у родных могил. Кто же думал, что его-то могила окажется весьма скоро на чужой стороне… Отъезд Эмки был каким-то завершающим этапом нашего существования и началом чего-то нового, еще неведомого нам»{503}. Эмкой друзья звали Наума Коржавина.

Наталья Бианки пришла на «день открытых дверей» в квартире Владимира Войновича (в декабре 1980 года его выслали из СССР, а затем лишили гражданства): «Народ приходил и уходил. Двери практически не закрывались. При мне забрели Кардины, Рассадины, Бахновы, Алла Гербер… Когда собрались уходить, Володя вышел нас проводить. Мы обнялись…» Обстановка была трагической. Незадолго перед этим вечером, в мастерской Бориса Мессерера на улице Воровского (ныне Поварская) с Войновичем также прощалась масса народу. Владимир Николаевич, рыдая, кричал: «Благодарю вас всех за то, что вы пришли! Но ведь вы пришли не на проводы, а на мои поминки!»{504}

Уезжавших из страны писателей вычеркивали из истории литературы так, будто навсегда снимали с довольствия. Из книжных магазинов и библиотек изымали их книги, за этим строго надзирал Главлит. Порядок изъятия был опробован не раз, ибо выезжало много писателей. Уничтожали и журнальные публикации. Например, на основании приказа Главлита «Об изъятии из библиотек и книготорговой сети произведений Солженицына А. И.» от 14 февраля 1974 года были уничтожены те номера журнала «Новый мир» за 1962 и 1963 годы, в которых увидели свет рассказы «Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор» и другие. Работниками библиотек изымались и уничтожались публикации на всех языках{505}. «Разрезание на мелкие части» строго фиксировалось актом.

Чуть раньше Войновича Советский Союз покинули Лев Копелев и Раиса Орлова: «Ранним утром 12 ноября 1980 года мы в последний раз закрыли за собой двери московского дома, в последний раз проехали по знакомым улицам и уже через три часа оказались в другой стране, в другом мире. Необратимость отъезда мы осознали два месяца спустя, когда нас известили о лишении гражданства»{506}. Мысли об отъезде могли прийти и раньше – когда в 1976 году им разбили окна в квартире, на первом этаже. Пришлось переезжать в соседний дом на той же Красноармейской улице, на шестой этаж… Наталья Бианки помнит, что народу на прощании была «тьма». Пришло более сотни человек.

Сергей Чупринин передает гнетущую атмосферу того давнего дня: «Помню, как глубокой, глухой осенью 1980 года Раису Давыдовну Орлову и Льва Зиновьевича Копелева провожали за рубеж – для чтения лекций в западногерманских университетах, по самому что ни на есть официальному приглашению, с самыми что ни на есть официальными гарантиями. И провожающие, и отъезжающие, помню, внешне бодрились – что разлука, мол, ненадолго. И провожающие, и отъезжающие знали, втайне были уверены – что навсегда»{507}. Если бы все изгнанники-литераторы собрались за границей вместе, в одной стране, в одном городе, то из них можно было бы создать большой писательский кооператив…

А жизнь тем временем бурлила и продолжалась в писательском детском саду – был такой на Красноармейской улице, с начала 1960-х годов. Каждое утро литераторы вне зависимости от жанра, в котором они работали, будь то деревенщики или поэты-песенники, приводили сюда своих чад. А куда денешься? Работать надо. Сад был обычным. А вот заведующая Елена Борисовна Асылбекова запомнилась многим его воспитанникам, ставшим сегодня дядями и тетями. Судя по отрывочным воспоминаниям, она была на редкость колоритной фигурой – не выпускала изо рта любимый «Белый мор» (так называли в народе папиросы «Беломор»), который курила еще с войны, ко всем родителям обращалась на «ты», зато детей любила беззаветно.

Помимо прочих достоинств, заведующая обладала завидным чувством юмора. Как вспоминала Вера Чаплина, однажды на родительском собрании Елена Борисовна обратилась к собравшимся: «Дорогие родители! Когда вы дома обсуждаете мою личную жизнь, старайтесь, чтобы дети при этом не присутствовали. Потому что в моем кабинете очень хорошо слышно, как они, сидя на горшках, всё это воспроизводят, с вашими же интонациями и оборотами. И сразу становится понятно, кто и что сказал…»{508}

В детском саду Литфонда кормили не разносолами, а все теми же противными морковными котлетами, на которых выросло несколько поколений советских детей. Катя Рождественская запомнила свою повседневную жизнь в детском саду, ибо ее сдавали на пятидневку, то есть с понедельника по пятницу: «Однажды мне воспитательница запихнула в колготки противные морковные котлеты. Я отказывалась есть, поэтому и запихнула, чтобы они хоть где-то во мне оказались. Хоть в колготках… Еще нам капали в суп рыбий жир и натирали корку черного хлеба чесноком, чтобы меньше болеть. Давали бутерброды – белый хлеб с вареной сгущенкой»{509}. А на лето детей отправляли в сад в Малеевке.

Дети всегда остаются детьми. И приходя в сад, они повторяли то, что слышали от своих домашних. А другие детишки все это слушали, унося с собой полученные таким образом интересные знания. Дочь Сергея Чупринина уже в первый день своей детсадовской «неволи» рассказала родителям, что «подружилась с внучкой Самого Главного Писателя», который и сам вскоре пожаловал: «На пороге появился Владимир Алексеевич Солоухин. Лично решил удостовериться, с правильной ли семьей познакомилась его внучка. Почти не разговаривая, осмотрелся: ну, что сказать – однушка, мебель из ДСП, икон нет, тем более старинных… Больше мы с ним никогда не встречались. И у дочери дружба сразу же сошла на нет»{510}.

Вообще-то «Самые Главные Писатели» жили в других местах. Такова уж жизнь номенклатурная. Где вы видели, чтобы министр, допустим, угольной промышленности или торговли жил в одном доме с шахтером или продавцом? Кесарю – кесарево, слесарю – слесарево. Так было заведено и в литературном министерстве. Александр Фадеев – генеральный секретарь Союза писателей СССР в 1946–1954 годах жил на улице Горького, 27–29, а застрелился