Поэт придавал решающее значение еврейской духовной традиции, религиозному воспитанию своего читателя. Специалисты спорят, был ли Фруг приверженцем хасидизма или более склонялся к взглядам традиционного иудаизма. Важно, однако, то, что он обращался в своем творчестве ко всем иудеям, стремясь подчеркнуть то, что их объединяет, а не разъединяет. Критик Л. Яффе подчеркнул утверждающий характер творчества Фруга, то, что он был певцом «пробуждения национального сознания русского еврейства» («Рассвет», 1910, № 44). И, разумеется, непререкаемой священной книгой для всех являлась Тора, которую когда-то Генрих Гейне правомерно называл «портативной родиной евреев». Как заметил один критик, «Библия [Ветхий Завет, Тора] дала ему материал для картин, для мечтаний, для снов, дала пишу… мирным грезам об идеальном счастье». Впечатляют такие его произведения, как «Пророк-пастух», «Видение пророка Исайи», «Амман», «Смерть Самсона», «Легенда о чаше», «Быстро одернулся полог шатра», «Старое горе» и другие.

Приходится, однако, признать, что сцены Библии, представленные поэтом, уступают по своему эмоциональному воздействию его живым описаниям природы Новороссии, где он выступает как художник-пейзажист. И это неудивительно: ведь Тора почти совсем не прибегает к детальным описаниям природы – и в этом как раз и состоит тайна того неизгладимого впечатления, которое она производит: фантазия сама дорисовывает картину, которая здесь только намечена, означена двумя-тремя словами. (Фруг и сам признавал, что библейские реалии никак не сопрягались в его сознании с новороссийскими, близкими ему с детства: «Даже хорошо знакомое название предмета и то же название, встречаемое в книге, ничуть не связываются между собою, и хотя [я] сто раз видел лошадей у водопоя, все-таки не представил себе с достаточной ясностью простой картинки, изображающей элиазаровых верблюдов у степного колодца, не представил себе ни иоильской саранчи, ни той или другой картинки из «Песни Песней», несмотря на то, что все это в основных чертах, хотя и в иных размерах, [мне] очень хорошо знакомо… Ведь все это говорится о тех полях и селах, ручьях и цветниках, оленях и горлицах, которые цветут, журчат, резвятся, воркуют там, в далекой, далекой стране, в том дивном, но, увы! потерянном рае, о котором мы скорбим, вздыхаем и плачем вот уже много веков, и разве же здесь или где бы то ни было может быть такой колос, как там? А голубка, приютившаяся под застрехой местной бани, неужели вы не шутя станете отождествлять ее с горлицей, о которой говорит Суламита…»). Художник, желающий закрепить картины Библии в рельефных образах, нуждается в гениальном полете фантазии и стилистической технике высшей пробы. Но то, что оказалось под силу гениям Джона Мильтона и Виктора Гюго, Фругу удавалось не вполне. Как отмечает литератор Н. А. Котляревский, здесь «его кисть слишком слаба, и на его палитре слишком мало красок».

Тем не менее, когда поэт повествует о Земле обетованной – потерянной исторической родине евреев, его рассказ отличают взволнованность и страстность. Интересен очерк «Пальма». Экзотическое дерево, пращуры коего когда-то горделиво росли «под знойным небом Палестины», ныне одиноко стоит в кадке у одного русско-еврейского мальчугана. Эта-то пальма вдруг заговорила с ним «нежным, ласковым человеческим голосом»: «Ты понимаешь, дитя мое, любовь к природе родного края и любовь к Творцу всего живущего – вот, что хотел укрепить в каждом творении священный закон Торы». И дерево напоминает ему об уроженцах Святой Земли, которые «горячо любили и родину свою, и своего Бога. Богатырь Самсон, пророчица Девора, цари Саул и Давид выросли в тишине и раздолье полей, в тени уютных рощ и садов Палестины… Я никогда не была в той далекой священной стране, не видала ни тех рощ, ни того неба. Но я пальма; предки мои – пальмы, от которых я происхожу, росли в том обетованном краю, и где бы я ни росла теперь, я вечно буду чувствовать свою связь и с той землей, которая питала их своими соками, и с тем небом, которое согревало их своим благодатным теплом. Милое дитя! – (наставляет пальма) – И ты родился и живешь далеко от священной родины своих предков, но ты должен вечно помнить и любить ту далекую землю, то далекое, знойное и яркое небо».

Плита на могиле С. Фруга в Одессе, установленная в 1911 году

Но Палестина дорога Фругу не только как памятник былого величия народа. Своих соплеменников, которые видят в ней лишь тень, призрак отжившего прошлого, он гневно бичует, называя «бессмысленными пигмеями»:

И поэт призывает:

И шепчет молитву:

Он верит в возрождение евреев на земле праотцов:

Его пламенная вера в будущее возвращение иудеев на Святую Землю отражена в сборниках «Сиониды и другие стихотворения. 1897–1902» (Спб., 1902) и «Песни исхода» (Спб., 1908). (Кстати, название «Сиониды» заимствовано Фругом у великого еврейского поэта средневековой Испании Иегуды Галеви). Примечательно, что жизнь в Палестине ассоциируется у него с трудом на земле, и почти во всех стихотворениях на эту тему есть образы нивы и пахаря. Образы эти под его пером обретают многомерность и многозначность. Характерно, что и Всевышнего он называет «Хлебодатель всей вселенной» и говорит, что им, этим Хлебодателем, уготовлена для евреев «нива светлая для мирного труда». Но слово «нива» вдруг наполняется новым, широким смыслом:

И пахоте – процессу утомительному, длительному, но животворному, он уподобляет движение истории, которую «с острым заступом» проходит сквозь тысячелетия племя Израиля. И поэт настоятельно призывает евреев обратиться к своим истокам, вернуться к земле: