Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не умею описывать лес, увиденный хоть с высоты, хоть из чащи.
Способен ли я описать погружение в природу так, как Найпол?
Нет, подобным душевным спокойствием я не обладаю, а уверенности и ясности, присущей другим прозаикам, мне не достичь даже путем имитации.
Вот какое ощущение вызывал у меня Найпол, как и почти все остальные хорошие писатели: наслаждение, такое же сильное, как зависть, радость пополам с отчаяньем.
Зато это позволяло не думать об интернате, а вечером накануне рабочей недели думать об интернате не хотелось. Мысли о нем, вернее о предстоящих там днях, были хуже и невыносимее их самих, поскольку дни в итоге все же заканчивались. Когда я бродил из кухни в помещение персонала, оттуда в прачечную и гостиную, весь остальной мир будто бы исчезал: отделение с бьющим в глаза светом и линолеумом на полу, с резкими запахами и ворохами отчаяния и навязчивых состояний как бы обладало собственным бытием, в которое я погружался, оно обволакивало меня, переступить порог коридора было все равно что войти в иную зону. Не то чтобы лишенную проблем, однако проблемы эти были внутренние, связанные с жизнью внутри нее, с людьми внутри нее, с санитарами и обитателями. Это происходило оттого, что мы были заперты, перемещались в ограниченном пространстве, где малейшее движение в том или ином направлении наполняло тебя почти неизмеримой тяжестью, а медленный ход времени и отсутствие хоть чего-то яркого убаюкивали жизнь до состояния покоя, близкого к неподвижности.
Выходные я чаще всего проводил у Гунвор, мы купались и отдыхали, гуляли по лесу, смотрели телевизор, садились в машину и ехали куда-нибудь, когда ей хотелось покурить, потому что дома она не курила. Я любил ее, но вне бергенской жизни, где происходило много чего еще, я понял, что одной Гунвор мне недостаточно; такие мысли причиняли боль, особенно когда мы ужинали вместе с ее родителями, которые ее так любят, или когда смотрели по вечерам телевизор или играли в «Счастливый случай», потому что если Гунвор этого не видела или не желала видеть, то от ее матери ничего не спрячешь, в этом я не сомневался. Тогда кто я вообще и зачем здесь сижу?
Однажды вечером мы пошли к валунам купаться. В прогретом воздухе роилась мошкара, горячее солнце висело над самыми верхушками деревьев. После мы сидели на берегу и смотрели вдаль. Гунвор встала, зашла мне за спину и неожиданно закрыла мне глаза ладонями.
– Какого цвета у меня глаза? – спросила она.
Я похолодел.
– Ты чего, проверить меня решила? – спросил я.
– Да, – ответила она, – говори. Какого цвета?
– Прекрати, – попросил я, – нечего меня проверять. Ясное дело, я знаю, какого цвета у тебя глаза!
– Тогда скажи!
– Нет. Не скажу. Не надо меня проверять.
– Ты просто не знаешь.
– Конечно знаю.
– Тогда скажи. Только и всего.
– Нет.
Она отняла руки и пошла наверх. Я встал и двинулся следом. Сказал, что люблю ее, она велела мне замолчать, я сказал, что это правда, что говорю искренне. Просто я эгоист, невнимательный, равнодушный и отстраненный, но она тут ни при чем.
* * *
По выходным я много фотографировал, а в понедельник отдавал пленку на проявку в фотомастерскую. Некоторые фотографии я отправлял папе. Это моя новая девушка, Гунвор, писал я, а это я рядом с ее лошадью, на ферме, откуда она родом. Как видишь, я не очень изменился. Я собираюсь заехать к вам этим летом, позвоню заранее. Всего доброго, Карл Уве.
Когда шесть недель в интернате истекли, я добрался на катере до Ставангера, а оттуда поездом до Кристиансанна. Первые дни я жил у Яна Видара – тот вместе с Эллен, своей девушкой, поселился в районе на окраине, в таунхаусе. Мы сидели в саду, пили пиво, болтали про былые времена и обсуждали, кто чем сейчас занимается. Сам он получил сертификат дайвера, это была моя давняя мечта, и теперь, по его словам, иногда ныряет, но в основном вкалывает. Он всегда таким был, еще с училища привык вставать посреди ночи, работая кондитером и пекарем. Я вдруг вспомнил, как таскал его в кино, и стоило ему просидеть несколько минут в темноте, как глаза у него закрывались независимо от того, что показывали на экране.
Дом их стоял на холме, сзади открывался вид на рукав фьорда, наверху синело небо, а на склоне под нами ветер медленно покачивал деревья, как всегда бывает ближе к вечеру. У них жила кошка, и Ян Видар рассказал, что однажды она окотилась. Но тогда она была слишком молода, а может, причина была не в этом, вот только однажды Эллен пришла домой и увидела, что новоиспеченная мать поубивала всех своих детей. Ну прямо бойня! Рассказывая, Ян Видар смеялся, а я в ужасе представлял себе, как все это происходило, как котята пищали, огрызались и ползали по ковру.
На следующий день, когда я проснулся, в доме было пусто, я сел на автобус и поехал в город, мучаясь привычной паникой; день был чудесный, ни облачка, но я никуда не пошел, а бродил по тесным, душным улицам и потел, пока все остальные катались на лодках в шхерах – купались, пили пиво и радовались жизни. У меня так не получалось, меня никогда не приглашали, а в одиночку лодочную прогулку не устроить. Кому взбредет в голову тащиться в магазин пластинок, когда в Кристиансанне такое пекло? А кому вздумается корпеть над книгами в библиотеке?
Я зашел к бабушке с дедушкой, они удивились мне, я рассказал немного про жизнь в Бергене, что у меня есть девушка, что я много времени провожу с Ингве и что у него все отлично. У них ничего не поменялось, все осталось как прежде; возвращаясь на автобусе к Яну Видару, я подумал, что они дожили до своего окончательного возраста, дальше они уже не состарятся ни на день.
Делать в Кристиансанне мне было нечего, домом он быть перестал. Берген я тоже не считал своим домом, мысли о возвращении и учебе радости не вызывали, но какой у меня оставался выбор?
В последний день моих коротких сёрланнских каникул я заехал к папе и Унни. Выйдя из автобуса на шоссе Е 18 и шагая по улице в их районе, я радовался, хотя во мне и поднимался легкий страх – как всегда, стоило мне приблизиться к папе. Когда я вошел, он
