Купил сумочку, но не догадался попросить, чтобы ее упаковали. Ходить на людях с женской сумочкой было неловко, даже стыдно. Панюков почти бежал и, выбежав к озеру, увидел вдалеке на набережной Саню. С ней был ветеринар.

Они шли в его сторону, и Панюков, чтобы не быть ими замеченным, нырнул за трансформаторную будку, заросшую по всем углам репейником. Выдирая репьи из одежды и волос, глядел исподтишка на Саню и ветеринара. Тот быстро говорил о чем-то Сане, и Саня хохотала, закатывая глаза и задирая лицо к небу. И ветеринар закатывал глаза, смеясь в ответ. Они прошли мимо него. Их смех долго звучал, затихая вдалеке, над голой набережной…

Уже и стих совсем, уже лишь только ветер с озера гудел, да и позванивал — не звонко — трансформатор в будке, а Панюков все не решался выйти из укрытия. Потом-таки он вышел, весь в репьях, и огляделся. Никого не было вокруг. Размахнувшись, он бросил в озеро новенькую сумочку. Глядел, как она качается, понемногу раздуваясь, на волне.

Сумочку было жалко. Панюков шагнул в озеро, забрел в него по колено, выловил подарок и вылил из него воду…

«Что с тобой?» — опешил Вова при виде Панюкова в мокрых брюках и в разбухших от воды ботинках — с репьями в голове, с тоскливым тусклым светом в глазах. Панюков и не хотел, а рассказал, что с ним приключилось. Помолчав веско, Вова рассудил: «Ты правильно сделал, что сумочку не выбросил. Саня тебя, я в этом полностью уверен, не обманывает, а сумочку ты высушишь, и будет она как новая. А то, что этот гад подкоп копает, тут ты будь спокоен: еще как копает. — Вова снова веско помолчал, потом спросил: — Говоришь, хохотала?»

«Вовсю», — подтвердил Панюков.

«Вот это вот — погано, — сказал Вова. — Она — неосторожная. Раз „ха-ха!“, два „ха-ха!“, а на третий не заметит, как попалась. И кстати: а зачем она была в Пытавине?»

«Не знаю я и не хочу я знать, — гордо сказал Панюков. — Зато я знаю, что я сделаю. Я завтра же опять туда поеду. Найду там этого коровьего айболита и разъясню ему… Так разъясню, что ему нечем будет больше подкопы копать».

«А толку? — строго спросил Вова. — Он на тебя бумагу накатает и сам себе напишет справку о телесных повреждениях. Ты — сядешь, а он — вот он! — тут как тут, даже без всякого подкопа».

«И сяду», — отозвался Панюков снова гордо, но уже и вяло, без прежней решимости.

Остаток дня прошел в молчании. Вова задумчиво посвистывал сквозь зубы, втягивая меж ними воздух, как если б зубы ныли, и лишь за ужином свист оборвал.

«Ну? — сразу спросил его Панюков. — Что ты мне посоветуешь?»

«Ясно одно, — ответил Вова. — Эти подкопы надо прекратить, и чтобы раз и навсегда».

«Что мне ему сказать?»

«С ним вообще не нужно разговаривать. А твоя Саня должна знать, что она — только твоя и ничья больше».

«Она и знает».

«Ты уверен?»

«Конечно, знает, если за меня идет».

Вова напомнил: «Идет-то идет, да не пошла еще. — И со значением сказал: — Чтобы она без разговоров, точно знала, что она твоя, ей нужно точно стать твоей».

«Как это — точно? — сперва не понял Панюков, и — понял. Даже картошкой поперхнулся. Откашлялся и пояснил: — Нельзя! У нас с ней уговор. Мы с нею даже не…» — хотел сказать «не целовались», но не сумел сказать, только руками замахал.

«Я что, не понимаю? — сказал Вова сочувственно, — я все отлично понимаю; махать тут на меня руками нечего. Им всем такие уговоры нравятся: чтобы все было строго, по-серьезному. Они так говорят. Только на самом деле им другое нравится».

«Она не просто говорит, — сказал Панюков, — она и про себя такая».

«Не знаю, может, и такая, да только хновская. Ты что, не знаешь хновских девок? Их мы еще до армии с тобою знали, и после армии их знали; мы еще как их знали!..»

«Это было другое», — упрямился Панюков.

«Другое — не другое, но чего ты так боишься? Она обидится для вида, может, и в морду тебе даст, зато потом спасибо скажет и, главное, уже не будет на чужие шутки хохотать и попадаться…»

Панюков промолчал.

На другой день поехал в Селихново. Прежде чем показаться Сане, выстоял долгую очередь за бутылкой сладкого вина «Кагор». Саня, в тот день мывшая полы в конторе, ему обрадовалась, но «Кагору» удивилась.

«Сегодня день у нас такой, — загадочно сказал ей Панюков. — Такой особенный, что можно нам и выпить по глоточку. Так что бросай пока ведро и тряпку; едем в Сагачи».

Саня доверчиво послушалась и, не домыв полы, поехала с ним в Сагачи.

Издалека увидев их, идущих с остановки, Вова навстречу не пошел, лишь помахал рукой и поспешил скрыться в теплице. Как только дошли до калитки, Панюков чинным жестом пригласил Саню войти в дом. Саня вошла едва ли не на цыпочках.

«Это тебе», — сказал ей в доме Панюков, вручая сумочку.

«Ох, бежевая!» — с восторгом выдохнула Саня.

«Там подкладка немного влажная, — сказал Панюков, — но ты не обращай внимания, подсохнет. Это я с ней вчера под дождь попал…»

Он замолк, испугавшись, что Саня вспомнит: вчера не было дождя, — но Саня не вспомнила. Вертела сумочку в руках, разглядывала ее со всех сторон, мяла хозяйски пальцами ее искусственную кожу, поглаживала ладошкой…

Сели за стол друг против друга. Панюков вынул из бутылки полупрозрачную капроновую пробку, разлил «Кагор» в две чайных чашки. Саня вино чуть пригубила, сказала: «Вкусно». Панюков выпил свою чашку в два глотка. Голова его с отвычки сразу загудела и набухла жарким пламенем, как печь, в которой при хорошей тяге занялись дрова.

Солнечные пятна плыли по обоям словно наперегонки, взмывали Сане на лицо и, мягко опалив его, мягко остывали. Панюков молчал, и жмурился, и улыбался ей, и Саня улыбалась ему. Потом он еще налил себе «Кагора» и выпил его один. Встал из-за стола и попеременно задернул занавески на всех окнах. Пятна на обоях все погасли, и лицо Сани погасло. Шагнув к ней, Панюков даже рад был, что ее лица почти не видит.

…Выйдя из хлева, Вова вдохнул полной грудью не по-осеннему нагретый свежий воздух и проследил ленивым взглядом полет прозрачной паутинки, парящей в воздухе, затем его взгляд угодил в поток солнечных лучей, и Вова закрыл глаза. Тут он услышал страшный и нестерпимо громкий женский крик. Когда открыл глаза, крик оборвался. Прошло лишь несколько мгновений тишины, и крик раздался вновь — на этот раз жалобный и не очень громкий. И этот крик, ослабев, стих, будто угас. Вове стало одиноко, и он пошел к себе. Женщина снова закричала, и уже можно было различить слова: «Жжет, жжет!..».

Вова заперся в своей избе. Сидел у окна, грустил и смотрел на дорогу. Долго смотрел, даже заскучал. Потом увидел Саню. Путаясь в ногах, она бежала по дороге с сумочкой в руке. Вдруг встала как вкопанная, будто бы силясь что-то вспомнить. Посмотрела на сумочку, бросила ее на дорогу, дальше побежала и скоро скрылась из виду.