– А его… – кивнул аль-Хидр на съежившуюся птицу, – не жалко?

– «Он – тот, который низводит на раба Своего знамения ясные, чтобы вывести нас из мрака к свету», – из последних сил прошептал Абдаллах. – Со мной Всевышний, и что меня испугает?

– Последний раз спрашиваю, идиот, – презрительно сказал, как сплюнул, дух.

– Требую… исполнения… договора…

Аль-Хидр взмахнул рукой.

Мир вспыхнул ослепительным зеленым пламенем. Аль-Мамун, наверное, заорал, и орал, пока в легких не кончился воздух, а горло не охрипло.

В бесконечном промежутке между тьмой и светом, до того, как открыть глаза, он снова провалился в безвременье. В безвидной темноте, напоминающей о ночи, в которой он шел к воротам Ирема, его настиг голос аль-Хидра:

– Смотри-ка, не отступился. Ла-ааадно, твоя взяла, человек. Договор исполнен, Сестры ушли. И за что вам, смертным козявкам, от Него такое благоволение, понять не могу, вошки вошками, а поди ж ты, какое уважение, и к кому?.. зачем?..

Злое старческое бормотание постепенно затихало, оставаясь позади, позади, словно он, аль-Мамун, с отчаянным криком, подобно снаряду, летел куда-то вперед, в свет, в яркий ослепительный свет…

– Аааааа!…

Ух. Кричать он прекратил, только почувствовав под собой жесткий каменный пол.

Некоторое время он так и сидел – чувствуя каменную крошку под задницей и холодивший шею сквозняк.

– Абдаллах?..

– А? – раскрыл он глаза.

– О мой халиф! – тут же почтительно поправился Джунайд.

Здоровенные карие глаза суфия таращились на него совсем близко – их лица не разделяла и ширина ладони.

Вокруг стояла темнота.

– Я… ослеп?.. – вдруг решил испугаться аль-Мамун.

– Нет, нет, о мой повелитель! – быстро забормотал суфий, все так же пристально глядя на него. – Просто сейчас на дворе ночь, вот и темно.

– А… где я? – осторожно поинтересовался аль-Мамун.

Тело ужасно, ужасно затекло. Он двинул ногой, и от щиколотки побежали огненные мурашки.

– Ойййй…

– Что?..

– Ноги затекли!.. Так где я?

– Все там же, о мой халиф. В пристройке у входа в масджид.

И тут аль-Мамун ахнул и заметался – ну, почти заметался:

– А… он?

– Что?

– Тарик? Где Тарик?

Он же держал его за руку! А сейчас – точно, на полу перед его пытавшимися разогнуться ногами было совершенно пусто!

– Ах, Тарик… – облегченно вздохнул суфий. – С ним… все… хорошо. Будет.

– А… почему его здесь… нет?

– Он пришел в себя некоторое время назад. Его уже… одним словом, он уже в лагере, и с ним все будет хорошо.

– Ну да… мы же возвращались из разных мест… – пробормотал аль-Мамун.

– Из очень разных, – с нажимом произнес суфий.

Его взгляд был очень, очень холоден. Абдаллах не выдержал и опустил глаза. Он подозревал, о чем идет речь. Но Джунайду не обязательно знать о дрожащей птице на рукаве.

– Он… что-то рассказал? – Аль-Мамун решил спросить на всякий случай.

Джунайд морозно усмехнулся:

– Я думаю, что Тарик будет не в состоянии что-либо рассказывать еще очень долгое время, о мой халиф. Чтобы заговорить, ему понадобятся недели две – по меньшей мере.

Абдаллаха передернуло:

– Но… с ним…

– Все будет хорошо, – жестко ответил Джунайд. – Ничего страшного, о мой халиф. Ничего страшного. Зато… – тут суфийский шейх снова улыбнулся, да так, что у аль-Мамуна засосало под ложечкой, – … я думаю, что Тарик все понял. Да, – покивал сам себе Джунайд, продолжая все так же криво усмехаться. – Я думаю, что нерегиль все, все понял, о мой повелитель.

– Сколько времени прошло, пока мы?..

– Немного, о мой халиф. Еще не сменилась первая стража.

– А… там?

– А вот этого, – тихо сказал Джунайд, – никто не знает наверняка.

– А приблизительно? – уперся аль-Мамун.

Суфий окинул его внимательным, цепким взглядом:

– Приблизительно… приблизительно, о мой халиф, сказать можно.

– Как?

– Человеческое тело слабо, мой повелитель. Дела духа гибельны для плоти. Время, проведенное на тропе созерцания, познается по времени, которое суфий проводит в немощи и болях после возвращения в дневной мир.

– Немощи?..

– Я думаю, о мой халиф, что тебе следует запастись терпением.

– Что?

– Твои ноги не затекли.

– А…

– Они отнялись. Я думаю – по меньшей мере на месяц.

– Да что за!..

И аль-Мамун попытался вскочить.

В следующий миг вверх по позвоночнику стрельнуло такой болью, что он лишь тихо ахнул – и потерял сознание.

На этот раз Абдаллах провалился просто в черноту. Ему не встретилось видений, мертвых богов и лукавых духов. Это было поистине милосердно. Впоследствии аль-Мамун вспоминал эту тихую темную гавань как один из самых счастливых моментов своей жизни.

Ему было с чем сравнивать, в конце концов.

Шесть недель спустя, весна 490 года аята

Деревянные решетки ставен заколотились под ветром: широкий засов неплотно их придерживал. Порыв ветра взметнул сор и пыль во внутреннем дворике – цыплята разбежались, перебирая несуразно длинными тонкими ногами. Соломины с шорохом налетали на ставни, бессильно опадая на рассохшиеся доски террасы.

Все чужое, даже цыплята.

Только занавеси свои – их взяли из халифского шатра. Впрочем, ковры тоже перевезли из лагеря.

Каждый раз, когда Абдаллах просыпался в этой комнате, ему приходилось вспоминать, как он в ней оказался.

Его везли, несли, снова везли. Лагерь еще сворачивался, а его уже везли – в Карзаккан, этот маленький вилаят посреди геометрической бесконечности рисовых полей.

Низенькие земляные валы разгораживали квадраты и прямоугольники зеленых ростков, с упорством щетины выпирающих из стоячей воды. На покосившихся шестах трепались выцветшие лоскуты, изредка болтались под ветром глиняные щербатые кувшины. Видимо, останки домашней утвари отмечали принадлежность участка.

В чьей собственности находились эти мирно зарастающие рисом и сорной травой поля, уже невозможно было узнать. Хозяева сбежали, так и не запустив в засаженные зеленью озерца карпов. Рабы тоже разбежались – задолго до того, как отряд гвардейцев принес сюда, в Карзаккан, носилки с разбитым параличом халифом.