Эти имена, похоже, успокоили его старого друга.

— Ишуаль, — сказал Кельмомас, улыбаясь собственному остроумию — или его отсутствию. Он потянулся за кубком с яблочным медом. — Так я его называю.

Сесватха покачал головой.

— Там есть запас пива и наложниц?

— Зёрен, — ответил Кельмомас, улыбаясь глазами над краем кубка. Золотая волчья голова, вплетенная в середину его бороды, поблескивала из-под запястья.

— Зёрен?

Манера верховного короля изменила ему. Он всегда старался выказывать исключительную тщательность, по крайней мере в мелочах, вроде того чтобы непременно поставить бокал обратно на тот же самый влажный кружок.

В целом же он мог быть весьма небрежен.

— Я долго отказывался тебе верить, — сказал он. — А теперь, когда поверил…

— И что теперь?

У Кельмомаса было печальное лицо, достойное династической славы его имени. Суровое. Живое, но с мощным подбородком. Но чересчур склонное к выражениям меланхолии, особенно в залах, где стоял густой полумрак. Смеялся король не реже любого другого человека, но выражение лица, которое неизбежно возникало вслед за смехом — взгляд, поникший от тихой скорби, сжатые в строгую линию губы — всегда казалось каким-то более настоящим, ближе к естественному состоянию его души.

— Ничего, — сказал верховный король, напустив старый и усталый вид. — Просто предчувствия.

Сесватха снова встревоженно вгляделся в него.

— К предчувствиям королей нельзя относиться пренебрежительно. Тебе это хорошо известно, мой старый друг.

— Потому я и построил убе…

Скрип бронзовых петель. Оба метнулись взглядами к теням, скрывавшим вход. В треножниках, поставленных по обе стороны игрального стола, тянулся кверху и плясал огонь. Ахкеймион услышал шаркающие шаги маленьких ножек, и вдруг откуда ни возьмись на колени отцу вскочил Нау-Кайюти.

— Оп-па! — воскликнул Кельмомас. — Что это за воин, который будет слепо бросаться прямо в руки своему врагу?

Мальчик залился дробным смехом, как смеются дети, отбиваясь от щекотки.

— Пап, ну ты же не враг!

— Погоди, подрастешь!

Нау-Кайюти прыснул, стиснув зубы, и принялся бороться с унизанной кольцами отцовской рукой, рыча и смеясь. Неожиданно для Кельмомаса, мальчик, дергаясь и извиваясь, как щука в летней речке, ухватился за его белые шерстяные одежды, пытаясь обхватить отца ногами за бедра. Кельмомас отодвинулся назад, так что чуть не опрокинул кресло.

Ахкеймион разразился смехом.

— Ну и волк, мой король! Не мальчишка, а настоящий волк! Пожелай, чтобы он никогда не стал твоим врагом!

— Кайю, Кайю! — закричал верховный король, поднимая руки, как будто сдается.

— А это что? — спросил юный принц, роясь во внутренних карманах отцовского плаща. Кряхтя, он извлек на колеблющийся свет золотой цилиндр. Футляр для свитков, отлитый в виде переплетающихся лоз.

— Это мне? — ахнул он и посмотрел на усмехающегося отца.

— Най, — ответил Кельмомас с притворной суровостью. — Это большой и страшный секрет.

Взгляд верховного короля скользнул мимо льняных кудряшек мальчика и остановился на Сесватхе. Нау-Кайюти тоже повернулся; оба лица — одно невинное, другое изможденное от забот — неподвижно вырисовывались в бледном свете.

— Это дяде Сесве, — сказал верховный король.

Нау-Кайюти прижал золотую трубку к груди — не от жадности, а от восторга.

— Папа, можно я ему отдам? — закричал он. — Ну пожалуйста!

Кельмомас кивнул, усмехаясь, но во взгляде его сквозила серьезность. Принц соскочил с отцовских колен, заставил обоих мужчин тревожно вздрогнуть, когда чуть не влетел в один из треножников, подбежал к Сесватхе и прижался к его коленям, лучась от гордости. Он протянул футляр своими ручонками, еще слишком неловкими, и сказал:

— Дядя Сесва, а дядя Сесва, скажи! Скажи, кто такая Мимара?

Ахкеймион ахнул и рванулся из-под одеяла…

…и увидел, что над ним в плотной темноте склонился стоящий на коленях Инкариол. Полоска света обегала его череп, изгиб щеки и висок; остальной части лица не было видно.

Волшебник хотел отодвинуться, но нечеловек крепкой рукой схватил его за плечо. Он кивнул лысой головой, прося извинения, но лицо оставалось полностью закрытым тенью.

— Ты смеялся, — прошептал он, отворачиваясь.

Ахкеймион ничего не смог выдавить из себя и лишь искоса смотрел на него в остолбенении.

Как ни темно было, он разглядел, что Клирик, уходя, рыдал.

Ахкеймиону показалось, что проснулся он намного старше, чем засыпал. Уши и зубы ныли, болели все части тела, которые он умел описать. Пока Шкуродеры сновали вокруг, готовясь выйти в путь, он сидел, поджав ноги, на своей грубой циновке, тяжело уронив руки на колени, и не столько наблюдал за ними, сколько мрачно смотрел в пространство. Двойной свет висел над ними, как и прежде, и разница в их заклинаниях была столь же глубока и незаметна, как и разница между теми, кто эти заклинания сотворил. Его взгляд скользил по краю освещенного их огоньками пространства, от торчащих вверх бронзовых спиц рухнувшего светильника, вдоль стен с узкими, как щели, окнами, к обломкам каменной головы какой-то статуи. Где-то в глубине души он ужаснулся и даже обиделся, обнаружив, что вчерашний день не был сном — что Кил-Ауджас реален. Ахкеймион глубоко вдохнул непонятную дымку, висевшую в воздухе, и с трудом подавил желание сплюнуть. Он словно физически чувствовал многие мили черноты, нависшей над ними.

Когда Мимара в третий раз спросила, что случилось, он подумал, что ненавидит юность. Гладкие лица и гибкие тела. И всегдашнее невежество. Он представлял себе, как они носятся по этим проклятым пещерам, а он в состоянии лишь ковылять следом. Жалкие напыщенные ничтожества, с темными волосами и словарем в сотню слов. Сосунки!

— Хуппа! — однажды крикнул ему Сомандутта. Этим словом они обычно подгоняли мулов. — Хуппа-хуппа! Не бывают кости такими тяжелыми!

— А дураки — такими дремучими! — отрезал он в ответ. Неприятны были не столько слова, сколько общий смех, с которым их восприняли. Ахкеймион взглядом заставил Мимару опустить укоризненные глаза и почувствовал тщеславное удовлетворение от победы в этом вздорном соперничестве характеров. Мысль о том, что будет, если он заболеет, вызвала у него мимолетную вспышку страха.

На глазах у всех, не оставалось ничего иного, как быстро собрать пожитки. Он напомнил себе, что грязные жизненные соки — самые медлительные и, как утверждали древние кенейские рабы-ученые, чтобы избавиться от них, надо больше ходить. Он мысленно выбранил себя за то, что закряхтел, водружая на спину поклажу.

Неудивительно, что настроение его постепенно смягчилось, по мере того как от сосредоточенного темпа, который взяла экспедиция, разогревались мышцы. Сначала он старался припомнить, что знал Сесватха о Кил-Ауджасе, чтобы мысленно начертить перед глазами карту. Но самое большее, ему удалось, лишь смутное ощущение бесконечных уровней, где основание горы было изрыто нимильными шахтами, а общие земли и жилища поднимались до самого кратера Энаратиола. Ахкеймион словно чувствовал, как опустевшие помещения Дворца, подобно корням, пронизывают сокрытые в камне пространства: все здания, которые можно найти в крупных человеческих городах, от зернохранилищ до казарм, от убогих лачуг до храмов, громоздились друг на друга, разместившись в тесных внутренностях горы. Но ничего определенного из этих картин он извлечь не мог — по крайней мере, такого, что могло бы пригодиться им в путешествии. Даже во времена Сесватхи Кил-Ауджас был почти заброшен и мало оставалось нелюдей, которые могли не заблудиться в дальних пределах Дворца. Самое большее, волшебник мог утверждать, что Клирик, судя по всему, ведет их правильно. Пока они не сворачивают с дорог, пересекающих эти огромные расселины, они приближаются к северным вратам Дворца. Уже неплохо…