Наверное, это оттого, что не хватает неба, решил он. О недавних своих предчувствиях он старался не думать.

Разговоры затихли до полного молчания, и остался один лишь неритмичный перестук шагов, время от времени перемежающийся протяжными жалобами мулов.

Звук воды вырастал из тишины исподволь, и, когда они наконец заметили его, он оказался неожиданным. Стены и потолок прохода, которым они шли, расширились, как раструб украшенного причудливой резьбой рога, и в свете двойного источника колдовского света стали еще тусклее. Через несколько шагов стены совсем расступились, и охотники вышли на широкое открытое пространство. Побледневшие точки света едва пробивались сквозь дымку, освещая обрывы и пустоты — какую-то необъятную пропасть. Пол превратился в подобие каменного помоста, скользкого от плесени ржавого цвета. Внизу алмазным потоком, нарушаемым только тенью от помоста, бурлила вода, подскакивая и катясь в пустоту. От этого непрерывного движения Ахкеймиону показалось, что опора уплывает у него из-под ног, и он отвернулся. За спиной били копытами и ржали мулы. У начала их длинной процессии высоко вверху зажженный Клириком свет сконцентрировался и свернул в пустоту нового коридора.

Но, как оказалось, это был не коридор, а вход в какое-то святилище. Помещение было не просторно и не тесно — с молитвенный зал храма. Низкий круглый потолок его напоминал колесо со спицами. Стены отделывали фризы — изображения оборотней со множеством голов и конечностей — но уже не той вычурности, как прежде. Охотники, видимо, сочли этих тварей воплощениями дьявола — многие кое-как прошептали безыскусные заклинания. Но Ахкеймион, глядя на изображения, узнал то же ощущение, что передавалось от фигур у Волчьих Ворот. Со стен глядели не чудовища, а скорее слитое в единый образ многообразие обликов обычных зверей. Прежде чем начать забывать, нелюди были одержимы тайнами времени, и особенно тем, как удается настоящему нести в себе и прошлое, и будущее.

Живя долго, они поклонялись Изменению… Этому проклятию Человека.

Пока остальные топтались под нависающими над головой низкими потолками, Сарл и Киампас организовали пополнение запасов воды. На свет были извлечены кожаные ведра, которыми обычно черпали воду из горных речек. Поставили живую цепочку, и вскоре по всей пещере сидели на корточках вооруженные люди и наполняли бурдюки. Ахкеймион тем временем ходил вдоль стен, изучая вырезанные из камня изображения. От него не отставала Мимара. Он показывал ей места, где бесчисленные молящиеся в древности протерли в стенах углубления — лбом, как пояснил он.

Когда она спросила его, кому они молились, он огляделся в поисках Клирика, снова остерегаясь произнести то, что Блуждающий мог нечаянно услышать. Тот стоял в дальнем конце залы, склонив блестящую голову. Перед ним возвышалась высеченная в стене большая статуя: властного облика нечеловек, который одновременно висел на вытянутых руках и ногах — в позе, причудливо напоминающей Кругораспятие, — и крепко сидел на троне, плотно прижав колени друг к другу и положив на них выпрямленные руки. Плесень покрыла камень черными и малиновыми пятнами, но помимо этого фигура выглядела не тронутой и сурово глядела в пространство невидящими глазами. Вместо ответа Ахкеймион повел Мимару за собой, мимо толпы охотников, туда, где стоял Клирик.

— Тир хойла ишрахой, — говорил Блуждающий, прикрыв глаза и лоб ладонью с длинными пальцами — жест, обозначавший у нелюдей почтение. Он явно говорил с самой статуей, а не молился тому, что она воплощает. — Кой ри пиритх мутой’он…

Ахкеймион помолчал и, сам не понимая, почему, начал тихим шепотом переводить. По сравнению с гармоническими переливами речи Клирика, его голос звучал сухо, как сучащаяся пряжа.

— Ты, о душа величественная, чья длань сразила тысячи…

— Тир мийил ойтосси, кун ри мурсал арилил хи… Тир…

— Ты, о гневное око, чьи слова раскалывали горы… Ты…

— Тирса хир’гингалл во’ис?

— Где ныне воля твоя?

Нечеловек залился своим безумным хохотом, опустив подбородок к груди. Глянув на Ахкеймиона, он, загадочно, как всегда, улыбнулся белыми губами, склонил голову, словно уворачиваясь от тяжелого маятника.

— Где она, а, волшебник? — спросил он насмешливым тоном, каким часто отвечал на шутки Сарла. Лицо его блестело, как натертый руками тальк.

— Куда девается воля?

Вдруг, не сказав ни слова, Клирик развернулся и одиноко побрел в темноту, потянув за собой, как шлейф платья, свой призрачный свет. Ахкеймион посмотрел ему вслед, скорее потрясенный, чем озадаченный. Он впервые увидел, что такое Клирик на самом деле… Не просто тот, кто пережил эти руины, но — их часть.

Такой же лабиринт.

Мимара встала на место нечеловека, чтобы лучше разглядеть статую. С непроницаемыми лицами потянулись назад охотники, набравшие все бурдюки. Мимара выглядела такой хрупкой и прекрасной в тени воинственного изваяния, что Ахкеймион невольно встал рядом, как бы заслоняя ее.

— Кто это? — спросила она.

Подземный водопад грохотом отдавался в окружающем камне.

— Величайший из нелюдских королей, — ответил Ахкеймион, дотрагиваясь двумя пальцами до холодного каменного лица. Странно было видеть, как, беспечно забыв обо всем, смотрят в пространство статуи, устремляя взгляд к череде мертвых веков. — Куъяара Кинмои… повелитель Сиоля, который повел Девять Домов против инхороев.

— Как ты их отличаешь? — спросила она, склонив голову набок, так же, как делала ее мать. — Они все на вид одинаковые… Совершенно одинаковые.

— Друг для друга они разные.

Он прочертил пальцем линию через плесень на отполированной щеке нелюдского короля.

— Но ты-то, ты как определяешь?

— Тут написано, вырезано по краю трона…

Он убрал руку, зажав в пальцах шелковистый налет.

— Идем, — сказал колдун, решительно пресекая новый ее вопрос. Когда она все равно попыталась заговорить, он отрезал:

— Дай старику поразмышлять!

Они «положили на ладонь свою жизнь», как любят говорить конрийцы. Положили на ладонь и вручили нечеловеку — Блуждающему… Тому, кто мало того что не в своем уме, но еще и жить не может без боли и страдания. Инкариол… Кто он? И, что важнее, на что он готов, чтобы вспомнить?

«Кусс воти лура гайал», как сказали бы высокие норсираи о своих нечеловеческих союзниках в Первом Апокалипсисе. «Доверяй среди них только ворам». Чем знатнее был нелюдь, тем скорее он мог предать — такова была извращенная природа их проклятия. Ахкеймион читал, что нелюди убивали братьев и сыновей не из ненависти, но потому, что велика была их любовь. В мире дыма пожарищ, где годы один за другим летели в забвение, случаи предательства служили якорями; только мука могла вернуть нелюдям жизнь.

Настоящего, как его понимают люди, того настоящего, что прочно зиждется на переднем крае воспоминаний, для нелюдей больше не существовало. Видимость его они могли найти лишь в крови и криках тех, кого они любили.