я не могла остановиться и все смеялась и смеялась. — Вы же знаете за современную молодежь! Можно подумать, вы много о своих родителях думали.

— Много — не много, а думали! Думаешь, случайно заповедано чтить отца своего и мать свою? Вот как раз из-за таких, как ты!

— Ты его очень любила? — спросила мама Сима.

— Очень, мамэ. Тогда любила так же сильно, как сейчас ненавижу.

— Бросил?! С ребенком?! — ахнула мама.

— Я сразу понял, толку из этого шалопая не будет! — сурово произнес татэ. — Еще когда он учился в талмуд тора. Бесполезное он был существо. И к учению не способен.

— Родители мои милые, — у меня текли слезы от счастья. — Да черт с ней, этой любовью, в жизни знаете, сколько всего было у меня?! И любви, и войны, и горя, и радости. А сейчас и вы со мной!

— Детки-то есть у тебя? — участливо спросила мама.

— И дети, и внуки, и даже правнучка!

— Когда только успела, шлендра, — пробурчал отец. — От горшка два вершка. Правнуки у нее. Ты себя видела, фантазерка?

— А мне сказали, что вас убили! — я решила сменить одну скользкую тему на другую.

— А нас и убили, — спокойно сказала мама Сима. — Был погром, Исайка пытался защитить нас, тут его и зарубили… А потом уже и нас со злости.

— Кто? — я потянулась к кобуре, забыв, что на мне легкое летнее платье, а не гимнастерка.

— Да какая разница? — равнодушно ответил папа Хаим. — Нас убивали все. Белые, красные, зеленые, самостийники, румыны, немцы, поляки — кто нет-то? Все отметились. И бандиты твои тоже.

— Папа! — я хотела его обнять, но он сделал шаг назад.

— Не надо, Фаня. Тебе потом больнее будет. Мы скоро уйдем.

— Почему? — закричала я.

— Потому что надолго оттуда не уходят, девочка моя.

Мама Сима заплакала, снова прижалась ко мне.

— Знаешь, как отец тогда переживал?! Он даже плакал, когда думал, что я его не вижу. А я видела, потому что сама плакала много. Очень мне тебя жалко было.

— Да почему жалко-то?

— Ну как «почему»? Ты же совсем маленькая была, дурная. И с мальчиками все время пыталась заигрывать.

— Неправда!

— Правда, доченька, правда. Мы все замечали, потому и волновались за тебя. Тебя обмануть очень легко было. Обманули?

— Мам, ну как без этого? Мужчины всегда обманывали женщин.

— И наоборот, — бросил в сторону Хаим.

— Так то женщин! А ты посмотри на себя: какая ты женщина? Дитё еще, ничего в этой жизни не видела… Женщина. Даже кудри свои сама расчесать не могла…

Мама Сима погладила меня по волосам, поправила их и неожиданно исчезла, только воздух вокруг поплыл от жары.

— Мама!

— Все, доченька. Время! — папа Хаим развел руками, положил их мне на плечи, прикоснулся губами ко лбу, шепнул:

— Я тебя простил.

И тоже пропал в знойном мареве.

Я стояла одна на улице Осипова напротив дома с покосившимся деревянным балконом. Мимо проехал автомобиль. По Малой Арнаутской шли люди. Заканчивался рабочий день. Завтра мне улетать.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

— Вот, значит, где вы все обретаетесь теперь!

Фаня огляделась. Вокруг стояли и улыбались старые знакомые. Красивые, молодые! Ну так и она молода и красива! Как здорово, что они встретились!

— Это откуда же вы все взялись, ребята? Вы хоть знакомы друг с другом? Ну, часть-то, я вижу, знакома.

— Да уж благодаря вам, Фанни Хаимовна, все мы тут перезнакомились. Только вас и не хватало, красавица вы наша! — рассмеялся толстогубый смешной парень. — Долгонько ты что-то, подзадержалась. Но как ни бросала нас судьба, а мы все равно вместе.

— Да ладно тебе, Яшка! — Маня подвинула Блюмкина, подошла к Фане, обняла. — Ты же его знаешь, Дитка, его хлебом не корми, дай все испортить!

К Фане, улыбаясь, придвинулся Митя, у которого, как и у Блюмкина, немного кровило выходное отверстие от пули во лбу.

— Фаня! — Митя решительно отодвинул Маню и крепко, как раньше, обнял бывшую возлюбленную. Фаня погладила его по волосам, осторожно тронула ранку на голове.

— Больно?

— Не-а, — улыбнулся Митя своей хулиганской улыбкой. — Вообще не больно, представляешь? Я ничего и почувствовать не успел. Яшкины дружки что-что, а убивать научились отлично.

— А ты сам-то мало ли народу покрошил? — обиженно бросил Блюмкин.

— Много, Яша, много. Только я убивал врагов, а не своих. Как твои дружки.

— А тогда, в июле, когда в большевиков стрелял, тоже не в своих, да? Во врагов?

— Чья бы корова-то мычала, Яшка! С чего у нас все началось тогда? Не с тебя ли? Кто бомбу в Мирбаха кинул? Мы тогда были вместе, а потом ты струсил…

— Я струсил?! — взвился Яков. — Я к большевикам не от страха пришел, а от необходимости делать общее дело! Я трус? Да я воевал!..

— Ага, в Персии. И с буржуями в чекистских подвалах, голыми и безоружными. И в Палестине, когда агентов вербовал. И с бабами своими бесконечными в постелях. Прямо Аника-воин!

— Скотина ты, Попов. Правильно тебя расстреляли.

Яков замолчал, отвернулся.

— Вы и тут собачиться будете? — рассмеялась Маня.

Фаня повернулась к Блюмкину.

— А ведь Митя прав! «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» Вот и я спрошу: помогли тебе твои большевики? Удобно тебе вот так, с дырами в затылке и во лбу?

— Ой, Фаня! Кто бы говорил?! Ты ж сама меня готова была застрелить тогда, помнишь?

— Помню, Яшенька, я все помню.

— Да уж, из того револьвера мне вообще бы полголовы снесло. А смогла бы?

— Конечно, любимый. И никаких угрызений совести не испытала бы. Хотя, вру. Понятно, что мне было бы жалко тебя, я же помню совсем другого Якова Блюмкина, отчаянного, наглого, уверенного в себе, даже в неопытности своей уверенного.

— Помнишь, значит…

— Конечно, помню! И неловкость твою помню, и боль свою, и страх, что никогда не смогу стать тебе верной подругой… И не стала. А так хотела! Только ты этого не захотел. Как же ты мог, Яша? Почему?

— А я тебя предупреждала! — по своему обыкновению весело ворвалась в беседу Маня. — Еще тогда, на Молдаванке! Этот своего не упустит. Но и верен не будет никогда и никому.

— Ох, Маня! Не тебе говорить! — обиженно воскликнул отвергнутый Блюмкин. — Ты, можно подумать, сильно верная была. А почему у нас с тобой тогда не сложилось, кстати?

— Вы бы такие вещи не при мне выясняли, а? — ревниво сказала Фаня.

— Фанька! Ревнуешь, что ли? Не дури! Мне этот гад до лампочки, хотя, тут-то уже все равно.

— А мне, Маня, не все равно!

— Это пока, девочка,