Ксеня говорила с кем-то. Отвечал мужской голос.

— Это Илья приехал, Катя, все свои, — сказал Василий.

— Сашку за что взяли? — входя, спросил Илья. — Ко мне по дороге привязывались. Я сам не рад. Здорово, Катя!

— А че у тебя дуло дымное? Че ты врешь! Какие староверы! — послышался голос Федосеича.

Все вышли. Матрос рассматривал Ксенькино ружье.

— В штольню их давай! — сказал Василий.

Он поднял за ноги Полоза.

Советника следом оттащили в штольню. Федосеич помог обвалить покрытие длиной сажени две… Земля рухнула…

Ксеня утешала рыдавшую Катерину, сварила отвар из оставленных Натальей трав.

— Сашку взяли как хунхуза. Чего-то взбрендило им. И не знают, что он Камбала. Все Камбалу ищут, а он у них сидит, сжался, маленький такой, — рассказывал Федосеич. — Я приехал сказать.

— Человек десять лет живет у нас в деревне. Какой же он может быть хунхуз? — ответил Вася.

— До выяснения личности, — сказал матрос. — Теперь покормит вшей. Тимоху я видел. Он кланяться велел. Говорит, кормят хорошо, отказа нет. Чарку ему солдаты дали. Только, говорит, с непривычки трудно в кандалах.

Илья все сильней скучал о доме. Он начинал как-то странно беспокоиться, и душа его болела. Ему теперь хотелось убраться отсюда поскорей.

— Завтра и я с Андреем Сукновым уеду, — сказал он. — Андрей на хорошем счету, ручался за меня. С ним никто не тронет.

Первое время на этом прииске Илья очень старался и мыл охотно, не жалея себя кайлил породу и катал тачки. Он знал, что Дуне хочется богатства, и старался для нее. Но теперь началась какая-то непонятная кутерьма, ему даже показалось, что у жены пропал всякий интерес к золоту. Что-то угнетало Илью, словно стерегла беда. Он все время помнил жену и все больше о ней беспокоился. Полиция его не пугала. Голова его занята была совсем другим, и никакая предосторожность не казалось ему нужной. Ему хотелось домой, себе на спасение и жене на выручку.

— Я говорила, что станет холодно и оздоровеешь! Вот и не бьет тебя больше, — улыбаясь во все круглое лицо свое, сказала сыну Дарья.

Долго лечила она Егора своими снадобьями и травами, обещая, что к осени ему полегчает, а зимой он станет таким же, как был. Сегодня первый холодный день.

— И кончилась твоя лихорадка!

— Золотая-то лихоманка! — сказал дед и спустил с печи белые ноги в портках в голубую елку. Крепки еще нога у старика. Тонки в щиколотке, но длинна ступня и узка. Стойко стоял Кондрат смолоду и теперь еще не валится.

А у племянников уж не та нога. У Татьяны все ребята толстопятые. От Кати тоже, наверно, будут толстопятые. Нога у невестки, однако, не ломкая. Плетеная бадья свалилась ей на лапу, она поплясала и пошла своей дорогой, с тачкой покатила, маленько все же похромала.

— Да, лихоманка золотая потрясла тебя! — Старик бога благодарил, что сын остался живой. Но немного злорадствовал в душе, при всей любви к Егору, что пробили ему плечо, больше в президенты не захочет, хватит, не наше это дело.

— Вот капуста постоит и скиснет как следует, и ударит мороз, тогда и встанешь. С брусникой-то капусту… В пост будешь здоровый. Люди кровь пьют, все мясом хотят удержаться. А со слабости нельзя много мяса, сердце его не переносит так хорошо. Пост и вылечит, — говорила мать.

Дуня прибежала в теплом оренбургском платке козьего пуха, в бархатном камзольчике, в яркой юбке. Сразу видно, приискателя жена. Завтра праздник, можно бабенкам языки почесать. Егор долго слышал их молодое гудение в соседней комнате.

— Уезжаю, дорогой сосед. Выздоравливай без меня! — сказала Дуня, взойдя к Егору.

— Куда же ты?

— К Илье!

— Опять на прииск… уж поздно. Не надо бы.

— Нет, поеду, что-то сердце вещает.

— Одна опять погонишь?

— Ребят возьму в Тамбовку.

— А непогода?

— Я не боюсь. Еще будут хорошие дни. А за день от Тамбовки дойду. Поеду, и все! Твоим следом, дяденька! Сперва к мамане поеду погостить, а не дождусь своего дорогого — поеду сама, может подхвачу…

— Непогода будет, — сказал Егор.

«Грудь у него опять болит!» — подумала Дарья.

— Тут близко. Ребят полну лодку насажу. Разве впервые… И поедем к бабке Арине, в старую нашу Тамбовку…

Какой-то пароход загудел под берегом.

— Слышишь, пароход, — сказал Егор. — Иди-ка живо, может, возьмет.

Дуняша еще поговорила и ушла. Татьяна, смотревшая вслед ей, вдруг всплеснула руками.

— Смотри, Иван приехал!

С берега шагал рослый человек в шляпе и в теплой куртке, быстрый на ногу.

— Идет как на прошпекте, — молвил дед.

Иван встретил Дуню, остановился. «Видно, все шутит! Так и льется у него речь! За словом в карман не полезет».

— Что он там ей заливает? — сказала Таня. — Опять из Америки или откуда-то его принесло. Это он на своем пароходе.

— Торопится, казенных не ждет! — сказал дед. — По делам-то! Наездился, все, поди, проверить надо, сколько недоделано, растащили, поди…

Дуняша мягко и застенчиво склонила свою красивую голову в светлом платке. Они оба были хороши в этот миг над опустевшей рекой. Дуня приосанилась и поклонилась вежливо.

— Пошла! — сказала Таня.

Немного отойдя, Дуня побежала, как девушка, и видно было, что ей приятно, что она словно счастлива.

— Как коза поскакала, — сказал дед и пошел встречать Ивана.

— Здорово, Кондрат!

— Здравствуй, Иван.

— Где сын?

— Простреленный лежит.

— Че такое?

— Президентом выбирался, теперь не отойдет никак. Твой был совет.

— Кто же это хлопнул, там и хунхузов нету?

— Сам не знает. Нашелся хороший человек! Все уважали и слушались. А кто-то, видно, позавидовал. Он всех работать заставлял, даже сучки городские трудились, плакали, как он уезжал.

— Паря, народ врать научился.

— Пойдем к нам.

— Иду… Да это че за беда? А я-то думал, на Егора износа нет, и шкуру у него пуля не пробьет…

Иван стал скоблить грязные сапоги о железку, когда в сенях кто-то сказал ему:

— Надо будет, и твою шкуру пробьют!

Иван рассмотрел. Говорил Петрован, старший сын Егора. Вымахал детина под притолоку. Показалось Ивану, что он какой-то недобрый.

— Здравствуй, Петьша.

— Здоров, дядя Ваньша!

Таня проскользнула мимо.