— С самого утра...

— Почему же не с ночи? — прервал Брэдфорда генерал.

— Если бы материалы были под рукой, я смог бы начать и сегодня. Но они под замком. Чтобы их получить, надо вызывать сотрудника. В столь поздний час это может вызвать ненужные разговоры. Этого нельзя допустить.

— Даже утром, — вмешался посол, — как вы сможете избежать излишнего постороннего любопытства, удержать все в секрете?

Брэдфорд задумался, опустив голову.

— Допустим, я объясню тому, кто ведет отчетность по командировкам, что изучается вопрос рациональности использования рабочего времени. У нас постоянно кто-то занимается такой чепухой.

— Приемлемо, — согласился Брукс. — Банально и в силу этого вполне приемлемо.

— Совершенно не приемлемо, — откликнулся вдруг президент, разглядывая стену, на которую всего час назад проецировались лица четырех мертвых стратегов. — «Человек на все времена» называют они его. Тот, настоящий[46]был большим ученым, государственным мужем, создателем «Утопии»... одновременно он сжигал еретиков, хотя все почему-то благополучно забывают об этом. «Проклятие неверующим, они не видят того, что открыто моему взору, а я безгрешен»... Если бы мог, то, клянусь, я поступил бы с ним точно так, как толстяк Генри поступил с Томасом Мором. Я отрубил бы Мэттиасу голову и водрузил бы ее в качестве назидания на монумент Джорджа Вашингтона. Еретики — ведь тоже граждане республики, и в силу этого, мой дорогой святой Антоний, они по конституции не могут быть еретиками. Будь он проклят, этот сукин сын.

— Вы догадываетесь, что произойдет в таком случае, господин президент?

— Да, господин посол, догадываюсь. Народ, вытянув шеи, будет пялиться на его постоянно благодушную рожу, несомненно на ней останутся знаменитые очки в черепаховой оправе — и в своей неизбывной народной мудрости люди заявят: да, этот святой человек был прав, он был прав всегда. Граждане, включая еретиков, канонизируют его — и в этом, как в капле воды, проявится вся ирония истории.

— Я думаю, что он все еще способен на это, — словно сам себе проговорил Брукс. — Он предстанет перед народом, и вновь начнутся хвалебные крики. Ему предложат корону, и он откажется, но народ будет настаивать до тех пор, пока коронация не станет неизбежной. Еще одна ирония истории. Слава не Цезарю, а Антонию. Через палату представителей и сенат будет проведена конституционная поправка[47], и президент Мэттиас воссядет в Овальном кабинете. Невероятно, не исключено. Даже сейчас.

— А может, стоит предоставить ему такую возможность, — негромко, с горечью произнес Беркуист. — Может быть, народ — в его извечной мудрости — не ошибется? Может быть, этот великий человек действительно всегда прав? Иногда мне кажется, что я не знаю, как ответить на этот вопрос. Возможно, он действительно видит вещи, которые недоступны взгляду других. Даже сейчас.

* * *

Аристократичный посол и прямодушный генерал покинули подземное помещение, договорившись встретиться все вместе завтра в полдень. Им следовало прибыть поодиночке и войти через южный портал Белого дома, чтобы избежать назойливых журналистов. Однако, если утром Брэдфорд найдет что-нибудь существенное, время совещания может быть сдвинуто на более ранний час; президент готов ради этого изменить свой распорядок дня. «Крот» — прежде всего, ибо он может указать путь к безумцу, которого президент и его советники называли Парсифалем.

— "Весьма буквально, господин заместитель госсекретаря", — негромко повторил Беркуист, по-любительски подражая плавной, изящной манере речи посла. В интонации крылась не столько ирония, сколько уважение. — Один из последних представителей старой школы, не правда ли, Эмори?

— Да, сэр. Таких, как он, остались единицы. Да и среди них никто так не печется о своем облике, как господин посол. Налоги и демократизация либо отучили их от аристократических замашек, либо отторгли от общества простых людей. Им неуютно в этом обществе, и это, я полагаю, большая потеря для нашей страны.

— К чему этот похоронный тон, Эмори? Это вам не вдет. Нам нужен этот человек. Торговцы властью в Капитолии все еще без ума от него. Если у Мэттиаса и имеется соперник, то это только Эдисон Брукс. За такими, как он, стоят «Мейфлауэр»[48], Плимут Рок, Нью-йоркские Четыреста и состояния, заработанные горбами иммигрантов, что породило чувство вины у наследников — этих великодушных либералов. Либералов, которые рыдают при виде вздутого от голода черного брюха в дельте Миссисипи. При всем при этом — "дворецкий, не убирайте «Шато д'Икем»[49].

— Да, господин президент.

— Вы хотите сказать: «Нет, господин президент». Я вижу это по вашим глазам, Эмори. В глазах можно много прочитать. Поймите меня правильно, я восхищен этой элегантной старой перечницей и тем, что у него в голове. Так же как и «канатоходцем» Хэльярдом, одним из тех немногих старых вояк, которые еще читали Конституцию и понимают значение гражданских властей. Высказывание «война слишком важное дело, чтобы доверять ее генералам» — чушь собачья. Хотел бы посмотреть, как мы с вами осуществляли бы прорыв на Рейне. Другое дело — окончание войны и послевоенная жизнь. Генералы терпеть не могут первого и понятия не имеют о втором. Хэльярд не такое, и в Пентагоне это знают. Объединенный комитет начальников штабов прислушивается к нему, потому что он сильнее их. В нем мы тоже нуждаемся.

— Согласен.

— В этом суть моей должности. Только необходимость. Не симпатии или антипатии, а необходимость. Если мне суждено будет возвратиться когда-нибудь в Миннесоту живым, целым и невредимым, я смогу рассуждать, нравится мне кто-то или нет. Сейчас этого я себе позволить не могу. Сейчас мне нужно только одно — остановить Парсифаля, пресечь все его замыслы, все его планы относительно Энтони Мэттиаса. И вслед за Эдисоном я должен искренне поблагодарить вас, Эмори. Вы проделали чертовски трудную работу.

— Благодарю вас, сэр.

— И особенно за то, о чем вы не сказали. Хейвелок. Где он сейчас?

— Почти наверняка в Париже. Дженна Каррас направлялась именно туда. Сегодня утром мне удалось выкроить время, и я позвонил своим знакомым в национальное собрание, в сенат, в несколько министерств, на Ke-д'Орсе и в наше посольство, конечно. Мне пришлось давить, намекать, что выполняю распоряжение Белого дома, не упоминая вас, разумеется.