Утром он расколотил ту самую чашку и едва не поджег дом, опрокинув примус. Оставшись, таким образом, без завтрака, Евгений Семенович, как был, в пижаме, побежал «разбираться с этим психом». Гармонист все так же торчал на балконе, разве что ноги поджал. И по-прежнему фальшиво наигрывал «Рябину».

– Эй, вы! – заорал Евгений Семенович. – Немедленно прекратите! Никому никакой жизни от вашей так называемой музыки. Вы играть-то не умеете! У вас слуха нету! Слышишь меня? Прекрати, говорю, а то хуже будет!

Старик никак не реагировал и, уткнув подбородок в острые коленки, продолжал свой бесконечный концерт. Лицо его было словно гипсовая маска. Маска недоуменной задумчивости. Да, теперь можно было рассмотреть его лицо: одутловатую щетинистую физиономию, обрамленную реденькими бесцветными волосенками. Евгений Семенович схватил валявшуюся на грядках ржавую лопату и принялся дубасить ею по бревенчатой стене. Ветхое строение сотрясалось от основания до крыши, казалось, оно вот-вот развалится. Грохот разносился, наверное, по всему поселку, и нередкие уже прохожие начали скапливаться за забором, привлеченные зрелищем скандала. Старик же как ни в чем не бывало продолжал свое занятие.

– Придурок! Ты когда перестанешь, а? Слышишь, ты? – надрывался Евгений Семенович. Ему казалось, и не без основания, что люди за забором смеются над ним. В исступлении, он запустил в старика комком мерзлой земли и попал в балконную дверь, посыпалось, со звоном, стекло. Гармонист продолжал играть, безучастно глядя куда-то вдаль. Малолетняя шпана, в восторге от такого замечательного спектакля, тоже принялась швыряться комьями. Один угодил старику в лицо. Всю его левую щеку залепила жирная грязь, но он даже не пытался утереться.

– Что вы делаете, гражданин? – прицепилась к Евгению Семеновичу интеллигентная старушка под выцветшей вуалькой. – Не видите, горе у человека, жена недавно умерла, а вы тут хулиганничаете. Кто вам дал право? Кто вы вообще такой? Откуда у нас тут взялись? Я сейчас жаловаться пойду! Подумать только, у Петра Иваныча жена умерла, а этот…

«Ну конечно! – мысленно хлопнул себя по лбу Евгений Семенович. – Как же я сам-то не допер? Горе у человека, вот он и тронулся немного. Еще чего доброго на самом деле милицию вызовет, ведьма старая». Стараясь ни на кого не смотреть, он тихонько приставил лопату к крыльцу и удалился. «Рябина» не переставая звучала в его голове. «Как ужасно беззащитен этот старик! Что он ест? Кто заботится о нем? Никто. Так и сидит сейчас на холоде с заляпанным грязью лицом». Слепко потерял всякую работоспособность. Его кидало то в зверское раздражение, то в мутную, недостойную жалость. С помощью секретарши он дозвонился до главврача местной больницы и бурно изложил ему ситуацию. Тот пообещал немедленно помочь, кого-то прислать. Евгений Семенович занялся наконец делами, но, вернувшись вечером домой, обнаружил, что ничего не изменилось. Гармошка все так же играла. «Придется заняться этим всерьез! Милиция, поселковый совет, райком! Докторишку, мерзавца, под ноготь!» – решил Евгений Семенович и заткнул уши ватой. В таком снаряжении он довольно приятно провел вечер, то есть выпил три стакана чаю и съел полбуханки свежайшего черного хлеба с маслом и медом. На сон грядущий прочитал от корки до корки «Правду» и решил выписать еще «Известия», «Огонек», «Крестьянку» и «Учителку» для жены. Досконально продумав данный вопрос, Евгений Семенович уснул. Но лишь для того, чтобы в ужасе проснуться. Ему привиделось, что старик умер. Холодея, он выдернул вату из ушей – нет, слава богу, гармошка играла. Он успокоился и уснул опять. Все повторилось. Ему приснился мертвый старик, и он опять вскочил весь в поту, распахнул окно и долго, глубоко вдыхая ледяной воздух, слушал хриплые протяжные звуки, доносившиеся из темноты. К утру явно намечался хороший заморозок. «А может, он просто ничего не чувствует? – подумал, окоченев, Евгений Семенович. – Такое бывает. В случае чего этот тип всегда может одеться». Размышляя о сложном феномене человеческой психики, он захлопнул окно и юркнул под теплое стеганое одеяло.

Проснулся он очень рано, много раньше, чем требовалось. За окном было еще темно. Гармошка молчала. Выждав на всякий случай минуты три, он босиком бросился на улицу. Полегшую прошлогоднюю траву покрывал пушистый иней. Взламывая ледок на лужах, перебежал через дорогу. Очертания дома и сосен едва проступали на темном фоне неба. Но главное было прекрасно видно. Далекий уличный фонарь высвечивал тело, свисавшее с конька крыши. Седая голова нелепо торчала вбок. Ненужная больше гармошка валялась на земле.

У Лешки Ермолаева отец погиб в шахте, а у Кольки Слежнева умер с перепою. Они жили по соседству и дружили сызмальства. Ермолаевская хата стояла в небольшом саду, с вишнями да грушами, а около слежневской даже плетня не было, так, росла на задах какая-то кривая береза. В семилетке они сидели за одной партой, «на Камчатке». Учились оба неважно, хотя Колька больше ленился, наука ему легко давалась, а у Лешки это дело шло туговато, несмотря на все его старания.

Колька был заводилой в их компании. Всегда торчал на виду, говорил и смеялся громче всех, вообще любил побалагурить, особенно похвастаться. Врал, конечно, напропалую, но если ему не верили, сразу обижался и лез в бутылку. В таких случаях Леха его выручал, поскольку был силачом. Обычно же он, по застенчивости характера, держался за Колькиной спиной. Впрочем, вранья его он тоже терпеть не мог, особенно разных срамных подробностей, касавшихся амурных побед над поселковыми красавицами. Тогда Леха начинал злиться, ужасно краснел и выдавливал из себя, что-то вроде: «Брешешь ты все, Коль, это самое, вот что я тебе скажу!» – «А вот не брешу!» – только и отвечал ему Колька. На Леху он не обижался. Они вообще никогда не ссорились. В армию их вместе провожали, и из армии оба в один день воротились. На шахту тоже вдвоем устраиваться пошли и попали в одну бригаду. Тогда только разделение у них пошло. Леха после смены в рабфак торопился, а Колька – на гулянки.

Девушки летели на него, как мухи на мед. Так что байки его вскоре сделались довольно правдоподобными, только сам Колька потерял к ним интерес и травил как бы по обязанности, после долгих уговоров. Особым красавцем он, может, и не был, зато вел себя чрезвычайно нахально, за словом в карман не лез, а танцевал – так просто загляденье. Еще он обожал всякие модные штучки и словечки. Что до Лехи, то, хотя все было при нем, из-за глупого своего характера он с девушками не водился. Танцевать не умел, а если какая из Колькиных подруг пыталась все же с ним заговаривать, глухо отмалчивался и глядел в сторону.

Но едва только Ермолаев, идя на смену, получал лампу и жетон, вся его застенчивость мигом улетучивалась. Очень старался парень превзойти все тонкости горного производства, ну и выдвинули его бригадиром. Вскорости проходческая бригада Ермолаева прочно закрепилась на «Доске почета». Рабочие, даже те, которые по возрасту в отцы ему годились, величали его теперь Алексеем Прокопьевичем. Опять же заработки у них неплохие выходили. Колька, хотя и позволял себе из самолюбия фамильярное с ним обращение, и сам тоже сделался неплохим крепильщиком. От других, короче, не отставал. Так вот они и жили. В шахте Леха смотрел орлом, а Колька – серым воробышком, на танцульках же наоборот, орлом был Колька, а Леха тушевался.