«О сонм избранных», компания тех, кого позвали участвовать в «Вечере Великой Святого Агнца», — Беатриче обращается к апостолам, тем, кто две тысячи лет назад был участником той самой Вечери, — но в более широком смысле речь идет также о «Вечере Великой» как пире небесном, полном общении со Христом, возможном только в раю, насыщающим так, что «утолено алканье всех!». Еще одно противопоставление земле, где утоленное желание пропадает: на небесах пища — «еда, которой алчет голод утоленный»[227]. Это движение непрестанно, в нем утверждение другого становится исполнением себя. Это постоянное объятие и утверждение. «Вот этому, — Беатриче представляет Данте, — дана огромная благодать хотя бы крошки подбирать от этой небесной трапезы, „хоть время жизни им не свершено“, то есть еще при жизни. Смотрите, как велико его желание, „ему росы пролейте“, утолите его жажду, вы, пьющие от того источника, к которому он стремится — „чего он чает“».

Отмечу, что в этой песни Данте употребляет слово благодать[228] — «грация», которое для меня особенно ценно по очевидным причинам[229], трижды: в самом начале, в середине и в конце испытания. Как будто именно благодать удерживает все то рациональное построение о происхождении и природе веры, которое он излагает. Трижды повторяемое слово «благодать» не случайно, как мне кажется, расположенное во второй, двадцатой и сороковой терцинах, — один из знаков нумерологической архитектуры «Комедии», которых, как мы уже видели, очень много в тексте. Данте как бы говорит нам: внимание, вера — это благодать. Для веры нужен разум и нужна свобода, но в то же время это благодать, о которой нужно просить. Просить всегда. Эту песнь можно представить себе графически как параболу: в начале благодать испрашивает Беатриче, в середине ее исповедует Данте, в конце ее истинность утверждает апостол Петр.

[Так говорила Беатриче, и при этих ее словах этот сонм радостных душ «стал вьющимися на осях кругами», то есть, образовав круг, они начали кружиться подобно колесам, выбрасывая при вращении снопы света, как кометы.]

Этот же образ танцующих кругов Данте повторяет и с помощью другого сравнения.

[Как часовой механизм состоит из колес, из шестеренок (Данте имеет в виду часовые механизмы своего времени, большие башенные часы, установленные на колокольнях или ратушах), из которых одна кажется почти неподвижной (та, что совершает круг за 24 часа), а остальные движутся на разных скоростях, так и эти «хороводы» блаженных душ вращались c разной скоростью, и скорость их вращения являла мне «различность их богатств», то есть их святости.]

Тут мы возвращаемся к вопросу, которым Данте уже задавался в песни третьей «Рая», когда увидел, что блаженные души располагаются в сферах, более или менее приближенных к Богу. Тогда он с удивлением помыслил, что те, кто располагаются в большем удалении от Бога, должны расстраиваться, и спросил у одной из душ в одной из самых отдаленных сфер: «Но расскажи: вы все, кто счастлив тут, / Взыскуете ли высшего предела, / Где больший кругозор и дружба ждут?»[230]. Неужели вы не стремитесь попасть повыше, поближе к Богу? И душа Пиккарды Донати, к которой он обратился, ответила: «Брат, нашу волю утолил во всем / Закон любви, лишь то желать велящей, / Что есть у нас, не мысля об ином»[231]. Наше желание полностью удовлетворено той любовью, что не дает желать иного, чем то, что у нас есть. И далее Пиккарда продолжает объяснение и заключает его словами, получившими большую известность: «Она [Божественная воля] — наш мир»[232]. Лучшее место для каждого из нас, объект нашего желания — это то, чего желает для нас Бог. Наш мир — Его воля, принятие Его воли, в ней — истина нашей жизни, полнота нашего блаженства. Потому Данте, помня объяснение Пиккарды, уже не удивляется, взирая на то, как танцующие души блаженных являют скоростью своего вращения бо́льшую или меньшую степень блаженства.

[И вот я увидел, как из самого ярко светящегося круга, «драгоценнейшего хора», воспаряет «блаженный пламень», настолько исполненный света, что ярче не может быть].

Этот пламень, в котором Данте узнает апостола Петра, трижды обращается вокруг Беатриче, воспевая настолько Божественную песнь, настолько не похожую на то, к чему привычен наш слух, наш разум, наше воображение, что никакая фантазия не может о нем рассказать. Поэтому перо этот момент опускает, и мы стремимся дальше, избегая соблазна попробовать описать эту песнь. Не только наш язык, но то, как мы слышим, как мы представляем себе, «не только речь», но и «мечты» не могут оценить и «этих складок», причудливых оттенков этого пения. Слово «складки» относится именно к той большей или меньшей яркости цвета, которая позволяет описывать свет и тень складок ткани на картине. Наше воображение «чрезмерно резко цветом», слишком одномерное, грубое, жесткое, не может уловить оттенков. А если и представить себе невозможно, то словом описать тем более.