тогда как Карлейль — зритель кошмаров. Сентсбери в своей истории английской литературы внушает мысль, что «Сартор Резартус» это парадокс Свифта, непомерно разросшийся под неистощимым пером Стерна, который был наставником Жан-Поля. Карлейль действительно упоминает пророчества Свифта, писавшего в «A Tale of a Tub»[150], что нескольких кусочков горностаевой шкуры вкупе с париком вполне достаточно, чтобы называться судьей, а правильно подобранного сочетания черного атласа с белым льняным полотном — чтобы именоваться епископом.

Идеализм утверждает, что мироздание — всего лишь видимость; Карлейль настаивает, что оно — фарс. Атеист, он считал себя порвавшим с верой отцов, но, судя по представлениям о мире, человеке и его поступках, так и остался, как отмечает Спенсер, несгибаемым кальвинистом. Его беспросветный пессимизм, этика стали и огня — по-видимому, наследие пресвитериан; его мастерство в искусстве злословия, учение об истории как Священном Писании, которое мы растолковываем и пишем изо дня в день и в которое вписаны сами, довольно точно предвосхищает Леона Блуа. В середине девятнадцатого столетия он пророчески писал, что демократия это хорошо организованный хаос у избирательных урн, и рекомендовал переплавить все бронзовые монументы в общеполезные бронзовые ванны. Я не знаю более пламенной и взрывчатой книги, книги, глубже проникнутой безысходностью, чем «Сартор Резартус».

1945

ФРАНЦ КАФКА

«ПРЕВРАЩЕНИЕ»{375}

Кафка появился на свет в еврейском квартале Праги в 1883 году. Он рос болезненным и мрачным: отец в глубине души его всю жизнь презирал и до 1922 года тиранил. (Из этого конфликта, из неотступных мыслей о загадочных милостынях и безграничных требованиях отцовской власти родилось, как признавался сам Кафка, все им написанное.) Про его юность известно лишь то, что любовь была для него мучением и что ему нравились книги о путешествиях. После университета он некоторое время служил в страховой компании. От этой работы его роковым образом освободил туберкулез: вторую половину жизни Кафка, с небольшими перерывами, провел в санаториях Тироля, Карпат и Эрцгебирге. В 1913 году он выпустил свою первую книгу «Наблюдение», в 1919-м — четырнадцать фантастических рассказов или четырнадцать коротких кошмаров, составивших томик под названием «Сельский врач».

В этих книгах чувствуется груз войны, груз, вся бесчеловечность которого — в симуляции счастья и неустрашимого пыла, которые навязаны людям… Окруженные и разбитые, Австро-Венгерская и Германская империи в 1918 году капитулировали. Но блокада сохранялась, и одной из жертв этой войны стал Франц Кафка. В 1922 году он поселился в Берлине вместе с Дорой Димант, принадлежавшей к секте хасидов, или благочестивых. Летом 1924 года от болезни, обострившейся из-за лишений войны и послевоенных лет, Кафка скончался в санатории неподалеку от Вены. В нарушение воли покойного его друг и душеприказчик Макс Брод опубликовал многочисленные рукописи. Мудрому отступничеству друга мы обязаны всем, что знаем сегодня об одном из самых поразительных литературных наследий нашего века[151].

Во всем написанном Францем Кафкой господствуют два образа, или, лучше сказать, два наваждения. Первый — подчинение, второй — бесконечность. Едва ли не в каждой его вещи присутствует иерархия, и ступени этой иерархии бесконечны. Герой первого его романа Карл Росман — бедный немецкий юноша, который отправляется на необозримый американский континент; в конце концов его берут на работу в Великий Летний Театр Оклахомы. Этот бесконечный театр многолюден, как мир, и предвосхищает рай. (Одна чисто кафкианская особенность: даже в этих своеобразных кущах персонажи не находят счастья, этому мешают разные малозначительные отсрочки.) Герою второго романа Йозефу К., день за днем угнетаемому бессмысленным судебным процессом, не удается ни узнать, в чем его обвиняют, ни встретиться с невидимыми судьями, которые должны вынести ему приговор; роман без какого бы то ни было предварительного разбирательства заканчивается казнью героя. К., герой третьего и последнего романа — землемер, прибывший в деревню по распоряжению Замка, в который его никогда не впустят; он так и умрет, не увидев представителей власти, чьим приказам подчинялся. Мотив бесконечной отсрочки господствует и в новеллах Кафки. В одной из них рассказано об императорском послании, которое так и не доходит до адресата из-за того, что посыльного беспрестанно задерживают по дороге; в другой — о человеке, умершем, так и не выбравшись в ближайшую деревню; в третьей, «Обыкновенная история», о двух соседях, которым ни за что не удается встретиться. В самой незабываемой из новелл, «Как строилась китайская стена», бесконечность предстает во многих обличьях: чтобы преградить путь бесконечно далекому врагу, бесконечно отдаленный в пространстве и времени император отдает бесчисленным поколениям приказ бесконечно воздвигать бесконечную стену вокруг его беспредельной империи.

Критики вздыхают о том, что во всех трех романах Кафки не хватает многих промежуточных глав, признавая, впрочем, что они не обязательны. По-моему, жалеть об этом значит не улавливать самую суть искусства Кафки. «Пафос» этих как бы незавершенных романов рождается именно из бесконечных препятствий, снова и снова встающих на пути неотличимых героев. Франц Кафка не закончил свои книги, поскольку главное здесь в том и состоит, что они бесконечны. Помните первую, и наиболее понятную, из головоломок Зенона? Движение невозможно, поскольку прежде чем добраться до пункта В, нужно миновать промежуточный пункт С, но прежде чем добраться до С, нужно миновать промежуточный пункт D, а прежде чем добраться до D… Греческий мыслитель не перечисляет всех пунктов, поэтому и Францу Кафке незачем перечислять все превратности случая. Нам достаточно знать, что они бесконечны. Как преисподняя.

В Германии и за ее пределами не было недостатка в богословских толкованиях написанного Кафкой. Нельзя сказать, что они совсем надуманны — Кафка чтил Паскаля и Кьеркегора, — но и пользы от них немного. Настоящее наслаждение книгами Кафки, как и множеством других, не дожидается чьих бы то ни было толкований и прекрасно без них обходится.

Самое бесспорное достоинство Кафки — его способность изобретать безвыходные ситуации. Для врезающегося в память рисунка ему достаточно нескольких штрихов. Один пример: «Зверь вырывает бич из господских рук и истязает себя, пока не превратится в господина, не понимая, что это всего лишь иллюзия, еще один узел того же бича». Или вот такой: «Леопарды врываются в храм и выпивают вино из жертвенных чаш; это повторяется раз за разом; предвидя происходящее, его делают частью храмового обряда». Строительное искусство Кафки ниже его выдумки. Все его герои — одного типа: это homo domesticus[152], так по-еврейски и так по-немецки стремящийся занять хоть какое-нибудь, пусть самое ничтожное, место в общем Порядке, будь то мироздание, министерство, психлечебница или тюрьма. Главное тут — общий сюжет и атмосфера, а не хитросплетения фабулы или психологическая глубина. Отсюда превосходство его