отражался в каждом из моих осколков, никак меня не называл, никогда, только по имени. Митика значит “любит землю”, что в сочетании с фамилией Ливиу – “синеватый” – звучит довольно забавно и странно, ведь любая ведьмачья магия всех оттенков зеленого. Но как бы это ни звучало, звуков мне было довольно. Мне хотелось тишины и спать. А еще – спрятаться.

Дом спрятал меня. Зарастил вход и запер окна глухими ставнями. Оставил только низкую заднюю дверь, но и в нее никого не пускал. Просто в доме должны быть хоть какие-то двери, даже если в них нельзя войти. Можно потоптаться на крыльце, звонок подергать, постучать и поругаться, что никто не отпирает. Дому от этого бывало весело. Но эти его развлечения меня не касались, мало ли у кого какие причуды.

Не знаю…

Сколько я там времени провела. Неделя… Две… Три… Это сколько? Сколько... Сколы, осколки...

– Опять пришла, страшная, вся в трещинах, – пыхтела я-ребенок, пытаясь отковырять крышку картонной трубки. Удалось. Перевернула, и на вытоптанный лысоватый ковер выпали три узких зеркальных полоски и много мелких осколков. Горящий в камине медленный огонь отражался в них, и цветное стекло сверкало ничуть не хуже драгоценных камней.

– Это не трещины, это кракелюры, – вздохнула я, усаживаясь рядом, но так, чтобы не мешать перебирать мерцающие стекляшки.

– Дура что ли? Так на картинах бывает. На старых. На них не видно ничего. Только сжечь, – сказала она и, бросив взгляд в камин, посмотрела прямо на меня: один глаз золотисто-карий, второй – голубой.

– Я и горю.

– Ты тлеешь. А это совсем не то. Уходи. С тобой тоскливо и серо.

Мне стало обидно.

– У меня есть кое-что яркое, – я протянула руку с браслетом Альвине…

…Теплее света мне твоя любовь,

Нужнее света.

Живи, а я – как-будто…

Спешно затолкала высунувшийся закровивший осколок поглубже туда, откуда он пролез, и продолжила похваляться украшениями: золотым и тем, что врос в кожу завитками, потому что свет на двоих – это навсегда.

– Красивый.

– Хочешь примерить?

– Он мне сейчас велик. Всё равно у меня потом свой такой будет. А этот оставь. Так ему будет легче.

– Кому?

– Тому, кому ты свой свет отдаешь. Жалко, если весь отдашь. Брось, – сказала она, протягивая мне распотрошенную картонную трубку калейдоскопа, – я не дотянусь.

– Прямо в огонь? Сгорит же.

– Это только оболочка, главное то, что внутри.

Внутри у меня были тьма и осколки, и тлеющие черные перья, а света было очень мало. Так мало, что иногда становилось холодно. Тогда приходил Тинве и делился теплом. Но чаще я спускалась вниз, к корням дома. Притащила туда одеяло с подушкой и сидела у алтарного камня, держа ладони над последней оставшейся свечой. Слушала, как шелестят совиные крылья, как шепчется ветер, путаясь в теплых серых перьях, как быстрые птичьи тени, касаясь лица, проносятся вдоль порога. По краю…

А потом дом вдруг показал крыльцо там, где раньше была дверь, а теперь – глухая стена. Этот невозможный стоял с гномьей киркой в руках (проклятьем живой дом не пробьешь, только вручную, зарастает-то не в один миг) и угрюмо буравил камни взглядом.

– Впусти, или я ломаю, – сказал он и ударил, не дожидаясь ответа. Он никогда особенно ответов не ждал, просто ставил в известность и делал, как нужно.

Что я…

Помню, что под подушкой не спрятаться и под одеялом тоже, но у меня было и то, и другое, может, в этот раз получится?

Глава 13

Не помню, когда меня в последний раз гули за ноги жрали, может, и никогда, но ощущение было, что вот прямо сейчас начнут. Они, ноги, свисали с края кровати, по голым пяткам сквозило, а одеяло кучковалось в районе головы. Я собиралась прятаться и делала это с полной самоотдачей. Самое странное – спать не хотелось и едой какой-то пахло. Какой именно – мешало разобрать одеяло на голове.

Ногам все же досталось. Полотенце не гули, но тоже бодрит. Шварк – и кажущееся надежным укрытие уже капитулирует на пол.

– Вот же ни стыда ни совести! – укоризненно пробурчали надо мной.

Нависающий над головой поднос опасно накренился, стоящие на нем чашки-плошки брякнули. Я отползла к краю и сверзилась с кровати. В одеяло. Села. Годица хмурила брови и угрожающе покачивала подносом со снедью в одной руке и полотенцем в другой.

– Куда вам, барышня, столько спать. И так глаза только остались и те в самой бездне, да с такими кругами, как у той занятной заморской твари, что я в заезжем зверинце видела. Банда какая-то или панка. Кости на просвет видно, одни мослы и коленки. И никакой тебе веры в благопристойное будущее и надежды, что кто-то на этот холодец позарится.

Я опасливо покосилась на упомянутое в вырез ночной сорочки. Нда, и той и другой поубавилось. Встала, обошла Годицу (даже думать не хочу, откуда она здесь и откуда я здесь) вынула у нее из рук поднос, снова уселась на кровать и принялась лопать.

– Отож!

– А как же интуиция? – сквозь набитый рот поинтересовалась я и поерзала, чтоб понятно было, о чем речь.

– Не видела я там никакой интуиции, дурь одна. И темного вашего послала. – Я поперхнулась куском, а полуорка пристроилась рядом и, разбирая колтун у меня на затылке, как ни в чем ни бывало продолжила: – К управляющему из Бездани. Тот тоже все поговорить рвался, вот пусть и говорят, раз им заняться больше нечем.

– И он вот так взял и пошел?

– Глазами посверкал для порядка и пошел. И знаете что, барышня, спасибо ему, конечно, что он вас из поместья добыл, но не дело это, девицу в пыльном одеяле домой посреди ночи доставлять. Надо было поначалу отмыть, переодеть, а потом только доставлять, и не ночью или в рань, а к полудню, как приличный человек. Еще и командовал тут, как…

– Как кто?

– А вам, барышня, виднее… Ну-ка, гляньте! – мою голову с торчащим в зубах пирожком развернули к зеркалу. Волосы были аккуратно расчесаны, заплетены, уложены короной, край косы был приколот заколкой с висюльками. Смотрела исключительно на волосы, потому что лицо – вылитая банда или панка.

– Вот и ладненько, – сказала Годица, забирая у меня поднос. В меня уже больше