Пленум длился как никогда долго — шесть дней. 2–7 июля члены и кандидаты ЦК КПСС обсуждали не только дело государственного преступника номер два, а и серьезные недостатки в руководстве партией и страной. Почему грубо нарушался Устав партии, ленинские нормы партийной жизни? Почему долгие годы ЦК беззубо относился к растущему год от года культу Сталина, фактически превратившегося в диктатора и самодержца? Почему народ-победитель до сих пор по-настоящему не накормлен и не одет?

Члены ЦК подвергли резкой критике тех, кто потворствовал Сталину, кто давно пренебрег нуждами народа, кто не боролся с серьезными недостатками в сельском хозяйстве, промышленности.

Но далеко не все члены ЦК мыслили критически и конструктивно. Каганович, защищая Сталина и все, что связано с ним, сказал: «Верно, что это был перегиб в смысле культа личности… Но это не значит, что мы должны сделать крутой перегиб в другую сторону, в сторону замалчивания таких вождей, как Сталин… Сталин — великий продолжатель дела Ленина, Маркса, Энгельса. Сегодня мы должны полностью восстановить законные права Сталина: именовать великое коммунистическое учение — учение Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина».

Зал притих, осмысливая услышанное: люди, прибывшие из глубинок страны и привыкшие слышать о Сталине только хорошее, воспрянули, особенно после того, как Андрей Андреев, долгие годы находившийся в составе Политбюро, поддержал Кагановича: «Появился откуда-то вопрос о культе личности. Почему встал этот вопрос? Ведь он решен давным-давно… Миллионы людей знают, какое значение имеет гениальная личность, стоящая во главе движения, знают, какое значение имели и имеют Ленин и Сталин».

— Правильно! — выкрикнул из президиума маршал Ворошилов. — Сталин привел нас к победе!

Выступавшие разделились: одни, поддерживая Кагановича, Ворошилова, Андреева, рьяно защищали Сталина и стиль его руководства; другие резко критиковали Сталина, его соратников за принижение роли партии в руководстве страной, за отсталость сельского хозяйства, упущения в обеспечении народа самым необходимым («До каких пор люди будут ходить в телогрейках и кирзовых сапогах?»).

Хрущев то изредка качал головой, когда выступающий хвалил все, что было в прошлом, то усердно кивал, поддерживая тех, кто говорил о бедах людских, тысячах невинно осужденных трудящихся и интеллигентов. Он опасался одного: постановление Пленума, им и его людьми подготовленное, могут «зарубить», потребовать коренной переделки, а значит, ослабить его критическую направленность. «Идет настоящая борьба нового со старым, — размышлял Хрущев. — Время больших переломов еще не пришло. Надо готовить людей. Их собственное мнение, их оценки прошлого еще не вызрели. Люди привыкли верить только тому, что говорят вожди…»

Берия критиковали зло за все его зверства, за массовое уничтожение людей, но все это обставлялось так, что он один распоряжался судьбами миллионов людей, а Сталин будто бы находился в стороне. Берия принимал решения, Берия определял списки, по указанию Берия людей уничтожали или ссылали в Сибирь и на Колыму. Сталина заметно выгораживали. «Оно и понятно, — размышлял Хрущев, — окружение вождя не хотело критики своего лидера, не хотело обнародования массовых преступлений перед народом, — оно боялось правды. Но рано или поздно, а правда свое возьмет. Нужно время. Не сказать народу всего того, что было, — совершить новое преступление. Надо набраться терпения до очередного съезда партии». Он слушал текст постановления и радовался тому, что правда о Берия, его кровавом окружении осталась на страницах постановления. «Министерство внутренних дел фактически вышло из-под контроля партии и высших органов государства, приобрело непомерно большие права, в нарушение Конституции СССР присвоило себе не свойственные ему судебные функции, создавая тем самым возможность незаконных репрессий»…

Для тех, кто выполнял охрану Берия и вел следствие, многое было ясно, но для всего народа это сообщение было неожиданным; совсем недавно Берия стоял на трибуне Мавзолея рядом с руководителями партии и государства, приветственно махал рукой, а теперь — враг советского народа. Столько лет работал бок о бок с товарищем Сталиным и на тебе… Поди разберись, что к чему…

Отказываясь от дачи показаний, в один из дней Берия потребовал встречи с председателем Президиума Верховного Совета СССР Ворошиловым.

— Я — член Президиума Верховного Совета СССР!.. — кричал и топал ногами Берия. — Меня никто не выводил из состава Президиума Верховного Совета! Это беззаконие! Я — депутат Верховного Совета!

Истерика продолжалась долго. При появлении дежурного офицера Берия сказал:

— В знак протеста я объявляю голодовку! Вы ответите за все это! — Берия бросил в офицера тарелкой с пищей.

Снова пришлось идти усмирять разбушевавшегося арестованного, откровенно побаивающегося только Батицкого.

— Я требую! — продолжал кричать Берия. — Это беззаконие!

— Ну, тихо! — Батицкий поднял крепко сжатый огромный кулак. — Ведите себя пристойно, как депутат Верховного Совета. А насчет беззакония, — Батицкий приблизился к Берия, пронизывая его своим свирепым взглядом. — Давайте вспомним отдельные, как говорят, фрагменты вашей жизни. Вы подписали в октябре 1941 года телеграмму в Куйбышев о расстреле двадцати пяти человек высшего командного состава Красной Армии! Из них три заместителя наркома обороны. Вы? Что молчите? Отвечайте!

— Это было указание высшей инстанции! — пытался оправдаться Берия (он не называл фамилии Сталина, прятал ее под словом «инстанция»). — Я к этому делу непричастен.

— А триста командиров Красной Армии, расстрелянных в Москве и под Москвой в том же октябре сорок первого года? Тоже, скажете, «указания инстанции»? И не смейте оправдываться!

— Я… я… объявил голодовку… Вы не имеете права меня здесь держать!

— Черт с вами! Подыхайте с голоду! Но если будете орать, угрожать, стучать в дверь, — мы наденем на вас смирительную рубашку и привяжем, как собаку, к тому крюку. — Батицкий показал на торчавшую из стены железную скобу.

— Не имеете права! — взвизгнул Берия.

— А вы кидаться табуретками, тарелками в офицеров имеете право? Попробуйте у меня! — Батицкий погрозил арестованному своим большим, покрытым густыми волосами кулаком и вышел из комнаты.

Несколько дней Берия демонстративно отказывался от пищи, с закрытыми глазами лежал на койке, на вопросы следователей не отвечал, разговаривать с охраной отказывался. В конце десятого дня, шатаясь от слабости, обросший, с впалыми глазами подошел к двери и постучал.

— Я хочу сделать заявление прокурору.

Руденко находился рядом, в здании штаба округа, занимаясь изучением хода следствия, документов допроса, показаний свидетелей. Узнав, что его хочет видеть Берия, Роман Андреевич оставил заваленный документами стол и пришел в комнату арестованного.

— У меня к вам есть заявление, — начал Берия.

— Я слушаю вас. — Руденко достал ручку и блокнот.

— Дело в том, что я являюсь членом Президиума Верховного Совета СССР и прошу встречи с председателем Президиума Верховного Совета СССР Климентом Ефремовичем Ворошиловым для устного заявления. Я также являюсь заместителем председателя Совета Министров СССР и прошу встречи с товарищем Маленковым. Все мои просьбы оставлены без внимания. Я заявляю протест и отвод следователям. Нельзя нарушать советские законы! Вы — прокурор и обязаны следить за исполнением нашей Конституции и законов. У меня все.