Что было совсем уморительно, это то, что Трумен почему-то вдруг запал на Бобби. Трумена позвали на шоу Джонни Карсона после конца его небольшой экспедиции со Stones, и Джонни спросил его: какие ваши впечатления от всего этого рок-н-ролльного ажиотажа и ваших странных похождений? Ах да, я съездил на гастроли с Rolling Stones. А Бобби, естественно, смотрит все это по телевизору. Джонни спрашивает: расскажите что-нибудь из того, с чем пришлось столкнуться. С кем-то познакомились? О, я познакомился с одним прелестным молодым человеком из Техаса. И Бобби кричит: не-е-ет! Стой, ну не надо! Но телефон Бобби оборвали немедленно, весь союз техасских джентльменов: ого, ты с Труменом, что, правда?

Я хорошо помню концерт в Бостоне 19 июля 1972-го по двум причинам. Первая – это автокортеж, который нам предоставила бостонская полиция, и это на фоне того, что их коллеги из Род-Айленда хотели нас посадить. Мы приземлились в Провиденсе на пути из Канады, и, пока они обыскивали весь багаж, я прикорнул на крыле пожарной машины – таком округлом, симпатичном, еще старого образца, с брызговиками. Вдруг я почувствовал резкий тепловой удар – фотовспышка прямо мне в лицо, – и тогда я моментально вскочил и выхватил камеру у фотографа. Пошли все на хуй. Фотограф получил пинка, меня арестовали. Тогда Мик с Бобби Кизом и Маршаллом Чессом потребовали, чтобы их арестовали вместе со мной. Тут надо отдать должное Мику. Что же до Бостона, то там в день прилета пуэрториканцы взбрыкнули из-за чего-то в своей части города и начали буянить. И мэр Бостона сказал всем: немедленно пропускаете этих засранцев по городу, потому что мне сейчас одного погрома хватает, и не дай бог у меня в тот же день устроят еще и погром из-за Rolling Stones. Так что нас усадили в машины, и копы экстренно конвоировали нас до Бостона – с фланговыми мотоциклами и под ликование публики.

Другое крупное событие того дня – стук в дверь моего номера, в результате которого я впервые в жизни лицезрел Фредди Сесслера собственной персоной. Я не знаю, как он туда попал, но в те времена ко мне в номер шастал кто ни попадя. Больше такого не бывает, я такого наката просто не вынесу, но в тот раз я был временно не занят, а мужик выглядел интригующе. Еврей-разъеврей, да еще одет во что-то анекдотическое. Феноменальный тип. Говорит: “Вот принес кое-что, тебе должно понравиться”. И вынимает унциевый, с целой пломбой фуфырик чистого мерковского кокаина. Ничего не скажешь, вещь. “Это подарок. Обожаю твою музыку”. А вещь такая, что, когда ее открываешь, она практически выпархивает из баночки – шух-х-х. Кокаин, с которым я имел дело раньше, мне иногда нравился, но за исключением того, который тебе сбрасывали героинщики в Англии, это все было уличное дерьмо – никогда не знаешь точно, он мог весь оказаться амфетамином. А теперь, отсчитывая с того момента, Фредди раз в месяц доставлял мне полную унцию чистого. Деньги в этом не участвовали. Фредди ни за что не хотел бы, чтоб его воспринимали как “контакт”. Он не был барыгой, которому можно позвонить и спросить: “Слышь, Фред, есть чего?”

Дело вообще было не в этом. Просто мы с Фредди сразу пришлись друг другу по душе. Это был нереальный персонаж. Старше меня на двадцать лет. Даже на фоне типичного опыта евреев, которые пережили нацистское вторжение в Польшу, у него была выдающаяся биография со всеми ужасами и почти чудесным спасением. Из пятидесяти четырех родственников в Польше у него уцелело только трое. Сюжет, чем-то напоминающий жизнь юного Романа Полански, – им обоим пришлось выкручиваться в одиночку и скрываться от нацистов, которые забрали в лагеря всех их родственников. Я в подробностях ничего этого еще долго не знал, но тогда Фредди быстро прижился в нашем обозе. Он взял на себя роль моего второго бати на следующие десять-пятнадцать лет, возможно, сам того не понимая. Я признал во Фредди родную душу практически мгновенно. Он был пират, авантюрист, маргинал, но притом такой маргинал, у которого были фантастически хорошие связи. Умел здорово смешить – имел для этого острый язык и весь соответствующий опыт за плечами. Он бы сделал себе состояние уже раз пять, если бы каждый раз все не спускал и не начинал снова, – первый раз на карандашах. Спрашивал: какая вещь укорачивается от каждого использования? Он сделал первое состояние на канцелярских принадлежностях. А потом загорелся еще одной идеей, когда час нарезал круги над Нью-Йорком в самолете перед посадкой и разглядывал все это море огней внизу. Кто сможет взять на себя поставку всех этих лампочек, сделает себе невъебенное богатство. И через две недели этим человеком стал Фредди. Самые элементарные идеи. Другие были не такие простые и не такие успешные. Змеиный яд для лечения рассеянного склероза, например. Потом он вложил большие деньги в провальный “Амфикар”, водно-сухопутный автомобиль, названный в одной рецензии “машиной, которая произведет революцию в утоплении”. Идея, в общем, не выгорела. У Дэна Экройда есть один такой, но кому, кроме Дэна Экройда, может понадобиться машина, переплавляющаяся через реки, когда для этого есть мосты? Фредди был Леонардо в своем роде, но управлять этими предприятиями? Можно было и не надеяться. В ту секунду, когда план начинал работать, ему становилось тоскливо, и он пускал все по ветру.

Естественно, Мику Фредди не понравился, как и еще множеству народа. Слишком он был безбашенный. Грэм, наверное, больше, чем Фредди, расколол нас с Миком, из-за музыки. А к Фредди у Мика было другое – презрение. Он мирился с ним постольку, поскольку доставать Фредди значило доставать меня. Кажется, несколько раз Фредди с Миком веселились на пару, но такое было редко. Хотя Фредди иногда делал кое-что для Мика и даже не посвящал меня – сводил его то с одной блядью, то с другой. Наводил для него мосты. Когда Мику было что-то нужно, он связывался с Фредди, и Фредди был безотказен.

Люди по-всякому придирались к Фредди, говорили, что он, мол, пошлый, мерзкий, невоспитанный. Ну да, я не спорю. Думайте про него что угодно, но Фредди был одним из лучших людей, которых я знал в своей жизни. Абсолютно кошмарный, отвратительный. Абсолютно безбашенный, иногда до идиотизма. Зато он никогда не ерзал. Не вспомню никого другого, кто при любом раскладе всегда был за тебя, а Фредди был. Я тоже по тем временам был идиот, тоже беспредельничал. Подзуживал Фредди вести себя еще безобразней, чем он был на самом деле, – моя вина, но я знал, что у чувака есть стержень. Он не обращал внимания, он на все это клал с прибором. Он считал, что уже умер в пятнадцать лет. “Я, считай, мертвый, хоть и живу до сих пор. Все, что плюс к этому, – это мне конфетка, даже если говно какое-нибудь. Так что будем делать из говна конфетку сколько получится”. И как раз так я понимал его главную установку, его вечный похуизм. Пятнадцать – это когда ему досталось увидеть, как его деда, самого почитаемого человека в его жизни, вместе с дядей сначала пытали, а потом расстреляли двое нацистских офицеров посреди бела дня на главной площади их городка, пока он стоял, вцепившись в свою окаменевшую от ужаса бабку. Его деда выбрали для такой карательной акции, потому что он был главой местной еврейской общины. После схватили и самого Фредди, и больше он никого из своих родных, которые тогда жили в Польше, уже не увидел. Всех забрали в лагеря.

Фредди оставил автобиографическую рукопись, посвященную мне, и это жутко стыдно, потому что еще одним человеком в посвящении стоит Якуб Гольдштейн – тот самый дед, чью казнь он видел собственными глазами. Там описываются всякие ужасы, но в то же время читаешь ее как захватывающий роман про выживание и спасение – по содержанию она очень напоминает Пастернака, и из нее понимаешь, откуда появился этот человек, с которым я потом так сблизился. Начинает он, например, с рассказа про зажиточную еврейскую семью из Кракова, которая в 1939 году переезжает на лето в свой загородный дом – дом со всеми причиндалами: конюшнями, сараями, коптильнями и постриженными газонами. И через маковое поле к ним приходит цыганка и говорит: дай судьбу погадаю, позолоти ручку и все такое. И она предсказывает гибель всей семье, за исключением трех человек: двое из них находятся не в Польше, а третий – это Фредди, которому, она говорит, судьба отправиться на восток, в Сибирь.