— Нет, не силой руки! — услышал он слабеющий голос Джонсона. — Здесь ее нет. Силой сердца, — бабочка вспорхнула и, невесомая, уселась на поврежденном Михином плече, но Лже-Дмитрий ее не видел. — Икс, где же ты? Мое время заканчивается. Икс, ты нам очень нужен...

Застывшее железо безумной скульптуры начало оживать, словно всегда таило внутри себя эту жуткую жизнь и лишь ждало подходящего случая. Лже-Дмитрий не сводил взгляда с кувалды. Верхняя его губа пошевелилась, а рот скривился в ухмылке, обнажая ровные белые зубы:

— Ну, и что, ты думаешь — я не смогу ее забрать?

II.

Где-то очень далеко от этого места вздремнувшая было Юленька внезапно проснулась.

— Бедный, бедный ты мой! — произнесла девушка, вырываясь из липкого кошмарного сна.

«Я только хотел быть моложе», — услышала Юленька его голос. А еще она видела его глаза: больные, невообразимо грустные; он смотрел на нее, и Юленька почувствовала, что, вероятно, эти влажные, как у печальной ночной птицы, глаза больше не его, что они принадлежат какому-то другому, чуждому существу, которое она ошибочно приняла за своего стареющего любовника и которое, наверное, хотело быть им.

Юленька поняла, что с Дмитрием Олеговичем случилась беда. И что, скорее всего, она его больше никогда не увидит. Дмитрий Олегович находился сейчас в том странном, невероятном, невозможном месте, куда он иногда брал ее. В месте, сулившем столько обещаний, а сейчас, скорее всего, забиравшем все. В месте плохом... и восхитительном, открывавшем ей тайные и могущественные уголки ее сути, головокружительные глубины истинного наслаждения, скрытые в ее теле, и даже отгоняя от себя саму возможность веры в существование этого места, она безропотно отдавалась его манящей силе.

Эту химерическую грезу, эту чудовищную версию неверленда Дмитрий Олегович называл Страной чудес. И сейчас он туда ушел, чтобы...

(стать? быть? моложе?)

Юленька вдруг поняла, что это за место. Она смотрела во тьму за окнами и чувствовала озноб, подкрадывающийся к спине. Это понимание не просто легло тяжестью на ее сердце, не просто вызвало непереносимую печальную боль.

Оно пугало. Очень сильно пугало.

— Бедный, бедный ты мой! — снова горячо и тоскливо прошептала девушка.

III.

Бабочка, сидевшая на плече Михи-Лимонада, тревожно забила крылышками. Ее сияние начало тускнеть.

Где-то, пока еще очень далеко, во тьме лилового горизонта, родился жуткий вопль, и, томимый жадным голодом, устремился сюда. Что-то начало трещать и крушиться в пересохших ирригационных каналах, вздохами тоски и жажды возвращались голоса пустыни. Послышался царапающий скрежет, на деформированном капоте, разрывая пополам фирменную бляху BMW, проснулся пока еще полуслепой глаз; скрежет перерос в стон раздираемого железа — сетка кровеносных сосудов, спрятанная под искореженными поверхностями Бумера, набухла, и побежали в ней токи, и запульсировало сердцебиение.

Миха плотно сжал губы. Бабочка на его плече притихла.

— Нет, не силой руки, — напоминанием прошелестел голос Джонсона. — Солнцем сердца.

Вокруг них оживал Зверь.

* * *

«Ну, и что, ты думаешь — я не смогу ее забрать?» — только что проговорил Лже-Дмитрий.

Миха не шевелился. Ему надо держать крепче сейчас.

И что-то кольнуло Миху. Сейчас... Расхожая фраза «здесь и сейчас». Расхожая фраза, и...

* * *

Лже-Дмитрий вскинул руку. Этот резкий выпад, нацеленный прямо в кувалду, обдал Миху волной плотного сухого жара. И кувалда немедленно дернулась в ответ, заставив Миху вытянуть руку и крепче ухватиться за ускользающий инструмент.

Тут же пришло ощущение, словно очищенное глухой, почти непереносимой болью во всем теле, что он делает что-то совсем не так.

(Солнцем. Разумом сердца)

Лже-Дмитрий уловил эту эмоцию, но, приняв за смятение, прочитал ее не вполне верно. Он внимательно посмотрел на кончики своих пальцев, согнутых в изящном жесте — то ли пришел поучиться дирижировать оркестром, то ли заявился на мастер-класс по кунфу. Ладонь совершила круговое движение, словно ощупывала невидимый бильярдный шар или, скорее, закручивала тяжелый канат, а потом этот вращательный жест повторила вся рука, заканчивая его гораздо более сильным выпадом. Темным пульсирующим следом в Миху ударил завихряющийся столб. Будто Лже-Дмитрий скручивал пространство, превращал его в воронку, трубу, всасывающую пасть горизонтально положенного торнадо, должного пожрать кувалду. И та вдруг ожила в Михиных руках, налилась пугающей тяжестью. Никакая сильная рука не смогла б ее удержать. Рефлекторное сжатие Михиной ладони ничего не изменило: кувалда вырвалась и устремилась внутрь воронки, внутрь этого завихряющегося прожилками черноты голодного пищевода. И тут же вся пустыня словно выдохнула, и в этих стонущих голосах, захлебывающихся воплях, зазвучали новые интонации, обогащаясь оттенками мрачного торжества.

Миха смотрел, как от него уплывает кувалда,

(делает что-то не так)

(совсем не так)

а потом увидел, как бабочка слабо вспорхнула и перелетела на его ладонь. Ее сияние почти померкло.

Расхожая фраза, и...

Укол в сердце повторился. Миха сделал глубокий вдох, — в сломанных ребрах что-то засвистело с влажным хрипом, отдаваясь тягучей болью. Но теперь всего этого больше не существовало.

(расхожая фраза, и...)

Миха прикрыл глаза: флейта намного более могущественна...

* * *

(«Это слишком просто и слишком сложно»)

Миха-Лимонад стоял, прикрыв глаза и вытянув вперед руку. На его широко раскрытой ладони сидела бабочка. Даже сквозь шторки век он мог видеть, как с каждым мгновением меркло сияние — он понял, где бы там сейчас ни валандался, по выражению Джонсона, их удачливый и простой, как три рубля, Икс, его друзья умирают...

Но Миха уже знал: смерть существовала только в этом месте. И нигде больше! Голоса пустыни кипели мучительными страстями, болью и страхом, ненавистью, жадным голодом и стонами мук, глухой тоской и, всегда, вздохами разочарований перед нелепой неотвратимостью, неизбежностью тьмы небытия. Но даже здесь, в пугающей тяжести лилового горизонта была сфера небесной синевы, пленительная сфера из его снов. Бабочка пришла оттуда, и сфера перестала удаляться, она... непостижимым образом стала ближе — казалось, протяни руку.

Это место было смертельно опасным для сферы.

«Нет, не так», — вдруг подумал Миха.

Темные линии опутывали сферу, прорывали ее небесную легкость своей угрюмой монолитной тяжестью, заражали червоточиной, где, как в темном коконе, вызревал яд, отрава, и сфера была больна. Но...