И только когда ты вошел в меня, когда выкрикнул мое имя, я нашла цвет, который искала. Обжигающий синий твоих глаз. Который с тех пор я ищу и не могу найти.

Не бывает смерти без рождения. Древние египтяне верили, что до возникновения мироздания не было ни смерти, ни рождения, ни света, ни тьмы, ни земли, ни неба. Только обезличенное тождество, на котором предстояло высечь нечто.

Атум был двуполым богом-создателем. Его имя буквально означает «Все Сущее». В «Текстах саркофагов» говорится, что Атум создал первую мужскую/женскую пару. Получив в результате мастурбации собственное семя, Атум проглотил его и выплюнул изо рта бога Шу – наполненное светом пространство между небом и землей (воздух) и богиню Тефнут – божественную влагу. Бог-демиург Атум нес в себе как мужское, так и женское начало, воплощенное в его руке, с помощью которой он сотворил мир.

Именно на основе этого верования египетская религия и использует концепцию синкретизма. Два божества, представленные в храмах как независимые боги, еще поколение назад вполне могли представлять собой одно целое. Амон-Ра – это сокрытый бог небес Амон и солнечный бог Ра, объединенные в русле синкретизма. Ты начинаешь с единого целого, а затем по прошествии времени дифференцируешь, образуешь и делишь. Сотворение мира – это, по определению, вычленение. Двигаться вперед означает отбросить все лишнее.

Вот о чем я думаю, когда лежу без сна по ночам. И когда за обедом смотрю на Брайана, пытаясь вспомнить, за кого я вышла замуж.

Время – это целостная сущность. Для обработки информации нашему мозгу требуется восемьдесят миллисекунд. Ты это знал? Любой, кто скажет тебе, что надо жить здесь и сейчас, – лжец. К тому моменту, как ты успеешь зафиксировать настоящее, оно уже становится прошлым.

Спроси ты тогда, что с нами будет через десять лет, я бы рассмеялась и ответила вопросом на вопрос: зачем задавать такие вопросы, если у нас есть сегодняшний день? Я ни за что не призналась бы тебе, да и вообще никому, что когда я отрывала голову от твоего плеча и заглядывала в будущее, то могла представить тебя, себя, но не нас.

Думаю, такие вещи не принято рассказывать. Ты можешь любить кого-то до зубовного скрежета, до потери пульса, но все это не имеет значения, если на практике вы не можете найти способа быть вместе. Допустим, ты знаешь, что можно обрести бессмертие, если дышать азотом, но при этом все равно понимаешь, что вынужден дышать кислородом Земли.

Я была метеором, врезавшимся в твою устоявшуюся жизнь. Я могла контролировать свое приземление не больше, чем ты, когда, оцепенев в ожидании неотвратимого, смотрел на небо. У тебя были прошлое, планы на будущее и определенные обязательства. А еще кто-то, кто тебя любил. Но наша страсть стала бензином, который плеснули в костер. С тобой я сгорала дважды, каждый раз возносясь в языках пламени.

Вот почему нам не суждено быть вместе. Мы бы испепелили друг друга, не оставив следа.

И когда я встретила мужчину, за которого со временем вышла замуж, то едва не проморгала его. Он был спокойным, внимательным, надежным и уверенным. Короче, обладал всеми качествами, которыми не обладал ты. «Как это скучно, – думала я поначалу. – Где взрывы красок? Почему он не перебивает меня, ведь нам так много нужно сказать?» Когда ты привык летать, очень трудно ходить, как все, по твердой земле. Но потом произошла престранная штука. Осознанно двигаясь вперед, я стала замечать вещи, которых не видела прежде: его манеру не выезжать с парковки, не убедившись, что я пристегнулась ремнем; манеру спрашивать разрешения меня поцеловать, словно то, что я могла ему дать, он по праву не считал своим; тот факт, что, когда у меня случился приступ аппендицита, он беспокоился обо мне больше, чем я о себе. А еще то, как он заказывал не свои любимые блюда, а мои. Как он ежедневно заряжал мой телефон, поскольку я постоянно забывала это делать. И наконец, то, что, когда он держал меня за руку, я чувствовала буквально все. Он не был степенным и медлительным. Он был надежным. И, перестав взмывать к небу и падать на эмоциональных качелях, я поняла, что мне не скучно. Поняла, что нахожусь в безопасности.

Какое-то время я жутко злилась на тебя, поскольку почти скучала по тому… с кем не просто хотелось быть, а на кого хотелось быть похожей. Ты был ярким и сверкающим пятном в моем сознании. Но я заставила себя отвернуться.

Кайран настолько занят на работе в качестве нейрохирурга-резидента, что иногда мы не видимся неделями, но поскольку я знаю его как облупленного, то, когда мы встречаемся в «Саксе» на площади Копли, я сразу понимаю, что у него какие-то проблемы. Я также понимаю, что, если спросить его прямо в лоб, он только еще больше себя накрутит.

– И зачем тебе костюм, – небрежно говорю я, пока мы бродим по магазину, щупая кашемировые блейзеры, мягкие, как мечта, и рубашки, настолько тонкие, что выскальзывают из руки.

– Потому что я не могу докладывать на конференции в обносках. – Он смотрит на ценник и бледнеет. – Это больше, чем я зарабатываю за месяц.

– А мне казалось, нейрохирурги как сыр в масле катаются.

– Но только не резиденты.

Кайран жутко дергается, совсем как в юные годы, когда ему пришлось сдавать академический оценочный тест или когда в конце концов решил признаться в своей нетрадиционной ориентации. Поэтому я делаю то, что всегда: беру брата за руку и стискиваю один раз наподобие пульсации. И жду ответного пожатия. Таким образом мы как бы обмениваемся биениями сердца.

Если когда-либо и требовались доказательства того, что после маминой смерти я не зря осталась в Бостоне, а не вернулась в Египет, то мне достаточно вспомнить о Кайране. Он отлично учился в колледже, после чего поступил в аспирантуру в Гарварде, а затем – в Гарвардскую медицинскую школу; он стал резидентом в Массачусетской больнице общего профиля, и вот теперь его, двадцативосьмилетнего врача-нейрохирурга, пригласили сделать доклад на тему своих исследований в области лечения аневризмы с использованием съемных катушек Гульельми. Я знаю, какое это важное событие в жизни Кайрана. Но сейчас мне просто хочется пригладить брату волосы – я всегда так делала, когда в детстве у него поднималась температура, – и сказать, чтобы он выдохнул.

– Эй! – тихо произношу я. – Ты будешь великолепен.

Он обращает на меня взгляд своих глаз, так похожих на мамины. Кивает и тяжело сглатывает, но его пальцы по-прежнему сжимают мою ладонь.

– Ты можешь одеться хоть в рубище, и никто не заметит. Как только ты откроешь рот, все забудут, какого цвета твой галстук.

– Тебе легко говорить, – бормочет Кайран. – Ведь не тебя будут судить. Я специалист в своем деле, но не уверен, смогу ли все объяснить полному залу людей.

– Ты постоянно ведешь занятия у студентов-медиков.

– Группам, в которых пять человек. А не пятьсот.

– Представь их всех в нижнем белье, – предлагаю я.

– Студентов-медиков? Те, которых я знаю, вообще его не носят, потому что у них нет времени на стирку.