Матвея Мещеряка и самых близких его сподвижников отправили в острог. В Урочище нагрянули стрельцы и люди мурзы Адыгея – награбленное добро назад отобрали. Простым казакам посоветовали царева решения не дожидаться, а отправляться поскорее в Астрахань – готовиться к походу на Крым. Уж там-то их никто искать не станет! Казаки, пораскинув мозгами, с участью своей смирились. Мещеряк же, пребывая в остроге, не единожды пытался подбить охрану, дабы выпустили его, – обещал и к себе взять, и одарить богато, – однако все потуги его оказались тщетны.

А через месяц из Москвы пришел указ: «Государь всея Руси Федор Иоаннович Матюшу Мещеряка, да Тимошу Болтуна, да иных их товарищей пущих велел казнить перед ногайскими послами смертною казнию».

Морозным декабрьским днем атамана Мещеряка и его товарищей по разбою, связанных по рукам, вывели из самарского острога за ворота крепостицы, что выросла рядом с Урочищем – его, Матюши, вольницей. Осужденных завели на эшафот, прочитали над ними молитву. Но не была она услышана знаменитым разбойником, потому как не мог он смириться с происходящим.

– Братцы, да что ж это творится?! – в широко распахнутой на груди рубахе, рвано дыша паром, закричал он с деревянной площадки, когда на его голову набросили петлю, подтянули ее сзади. – Свои же мы, русские! – С отчаянием оглядывал он хмурых стрельцов и затаивших дыхание казаков, многие из которых опускали глаза. – За кого нас казнят?! – за нехристей казнят! Так справедливо ли это?! – Он жадно, но тщетно искал глазами своего друга атамана Барбошу: – Богдан, где ты?! Будь мне судьею! – Связанный, Матюша рванулся вперед, однако крепкие руки стрельцов удержали его. – Богдан, слышишь меня?! Выручай!

Атаман, помогавший ставить Самару, задолго до получения царской грамоты – пока еще лед не стал на Волге – уплыл по студеной воде в Казань. Соскучился он по ясноглазой полюбовнице – обещал вернуться весной. Да и словно предчувствовал Барбоша плохой исход; не хотел быть там, где пришлось бы решать: то ли против всего государства русского и слова своего, заступаясь за товарища-головореза, идти, то ли молчком смотреть на его публичное истязание.

Матюша поглядел с эшафота вниз: на него смотрел ненавистный ему князь Засекин, окруженный свитой, – московский палач, царский пес… Смотрел цепко, ледяно, не отрываясь. Как сказал, так и сделал. Не соврал.

До последнего не верил герой Сибирского завоевания, первый из друзей Ермака, что вышибут из-под его ног скамью и задергается он, бычась шеей, что не переломится, пунцовея, медленно и страшно задыхаясь на глазах своих карателей.

Но так все и случилось.

В тот день десять его друзей-разбойников закачались вместе со своим атаманом на перекладине. А князь Григорий Осипович Засекин наблюдал за этой казнью, глазом не моргнув. Потому как был он человеком государевым, и оттого иначе поступить не мог.

Ногайские послы были вполне удовлетворены публичной казнью своих обидчиков, союзу Адыгея и Москвы ничто более не угрожало. Эта казнь – первая публичная казнь в Самаре – означала беспрекословную власть русского царя в средневолжских пределах. Отныне воля Москвы и здесь становилась незыблемым законом.

– Беру свое слово назад, – вернувшись весной и узнав обо всем, сказал самарскому воеводе Богдан Барбоша. – Ты – царев слуга, себе не хозяин. Оступлюсь – и меня на плаху потащишь. Про дружбу забудешь! Не пойду с тобой дальше – своей жизнью стану жить, как раньше жил.

– Как знаешь, атаман, – сухо ответил князь. – Вольному воля!

Расстались они холодно, почти враждебно. Богдан Барбоша навсегда покинул Волгу, которую считал второй матерью, и ушел разбойничать со своей ватагой на другую реку – на Яик, поближе к Уралу, поближе к свободной жизни. Волга уже становилась государевым рубежом – сильно не забалуешь…

А вскоре пришло время и князя Григория Осиповича Засекина покинуть возведенную им Самару. Внизу, по той же Волге, ждало его татарское поселение Сары-Тин, на месте которого поднимет он по государеву указу в 1589 году крепость Царицын. А еще через год, на месте другого татарского улуса – Сары-Тау, что между Самарой и Царицыным, – поставит еще одну крепость – Саратов.

Волжская засечная черта будет создана, цепью крепостей встав по руслу великой реки. Но каково было смириться с этим кочевым племенам?! Еще не раз атакуют они ее! Но митрополит Московский и всея Руси Алексий, осененный прозрением, окажется прав: все крепости в разное время будут сожжены ногайцами и другими степняками, и только Самара устоит против всех чужаков – никого не пустит в свои пределы.

Что же касается князя Засекина, то, поставив Саратов, получит он из Москвы новое и крайне опасное задание…

Каким мерилом ты меряешь мир, таким и Господь будет мерить тебя. Но ты должен помнить о том – и это самое страшное! – что и потомков твоих ждет за грехи твои расплата. И если не хочешь сделать детей и внуков заложниками вечного отчаяния, подумай, прежде чем вытащить саблю из ножен и пролить кровь невинных…

Царский корень Иоанна Васильевича Рюриковича пресекся: в 1591 году в Угличе при невыясненных обстоятельствах погиб малолетний царевич Дмитрий. Следствие показало, что он напоролся на нож, но злые языки обвиняли в его смерти Бориса Годунова. В 1598 году умер бездетный Федор Иоаннович, признанный в народе блаженным.

Царем стал Борис Годунов. Его регентство, а затем и правление пошли на пользу Руси: бывший опричник оказался талантливым государственником, но никогда не забывал, что он – всего лишь выскочка на русском престоле. Не забывали об этом и куда более родовитые князья и бояре, составлявшие его правительство. После смерти Бориса в 1605 году царем стал его сын Федор, умный и образованный юноша, воспитанный отцом так, как и положено было быть воспитанным благонравному царевичу. И Федор воистину смог бы украсить русский престол, но начинавшееся Смутное время и пришествие Лжедмитрия не оставили ему шансов на жизнь. Его мать, вдову Бориса, и самого Федора убили, объявив народу, что они сами наложили на себя руки. И народ безмолвствовал. А дочь Ксению, кроткую девушку, дочь Бориса, взял себе в наложницы Лжедмитрий. После того как самозванец вдоволь натешился царевной и с товарищами ею поделился, он постриг ее в монахини. Такая вот горькая судьба уготована была дочери и внукам Малюты Скуратова, главного палача Руси, которая неумолимо погружалась теперь в волны Великой смуты…

Иоанн Васильевич Грозный и Андрей Михайлович Курбский, бывшие друзья, а позже – лютые враги, прославились еще и как виднейшие писатели своего века. Умерли они с разницей в несколько месяцев. Городок Ковель, полученный Курбским от польского короля Сигизмунда, после смерти перебежчика уже другой король – Стефан Баторий – присоединил к короне, оставив сыну Курбского Дмитрию лишь небольшое поместье. Род их принял католичество и растворился в польско-литовском мире.

Карл фон Штаден, с концом опричнины ушедший в Германию – подальше от гнева безумного Иоанна, еще раз вернулся на Русь в 1610 году, уже стариком, когда Москва присягнула на верность польскому королевичу Владиславу. Смутное время полоскало Русь как хотело! Возглавив отряд наемников, Штаден еще не раз устраивал резню в русской столице; а когда поляков стали теснить, когда они заперлись в Кремле и от голода ели собак, кошек и мышей, продажное сердце наемника не сдюжило – так и умер он на улице, не дождавшись сдачи Кремля.