– Ветром занесло.

– Ветром, говоришь? – дядька Харлампий тоже усмехнулся и тоже, как и Устюжанинов, печально. – Не приведи, Господь, земляк, попадать под эти ветры. Без головы можно остаться.

Родился дядька Харлампий Крединцер белой вороной, в их доме таких никогда не было; были землепашцы, были отчаянные рубаки, были молотобойцы и мастера ладить справные ладьи, а вот любителей бродить по чужим землям, заваливаться туда, где ночует солнце, не было – Харлампий в дружном семействе Крединцеров оказался первым.

Харлампий вытер голову чистой холстиной с облохмаченными краями, которая заменяла ему полотенце, ухватил Устюжанинова руками за плечи:

– Сядь, посиди рядом со мною.

– Да у меня дел полно, – попробовал уклониться Устюжанинов, но сопротивляться не стал, сел рядом с дядькой.

– Ты вроде бы как офицер? – оглядев его платье, проговорил Хорлампий.

– Нет. Адъютант командира отряда.

– Это тоже немалая должность, – тут дядька как-то униженно, просяще посмотрел на него. – Ты говори, говори, парень. А то мы с Тимохой уже протухли тут, не слыша русской речи…

– Я ее тоже не слышу, – со вздохом произнес Устюжанинов, – иногда только кто-нибудь во сне поговорит со мною и все. Обрадуюсь – домой, мол, вернулся, к своим, среди родни нахожусь, а проснусь – опять все те же дымящиеся американские города, все то же беспощадное солнце, все те же незнакомые деревья. Ничего не изменилось.

– Понимаю, понимаю, – качнул блестящей бритой головой Харлампий, – у нас с Тимохой – то же самое. Иногда плакать хочется.

– Сами-то откуда будете?

– С Белой Руси. А ты?

– С Камчатки.

– О Камчатке я только слышал, но никогда не видел, – произнес дядька со вздохом, – а хотелось бы повидать.

– Приезжайте, очень интересная земля, – проговорил Устюжанинов с необычным для себя жаром, – вам понравится.

Дядька Харлампий улыбнулся чему-то далекому, загадочному, только одному ему ведомому, тихо покачал головой, вновь вытер темя холстиной.

– Всему свое время, – сказал.

Вокруг суетился, шумел народ, в тридцати метрах от них дюжие артиллеристы, обнажившиеся по пояс, блестевшие от пота, рыли капониры для пушек, какой-то солдатик разложил костер – сделал это с большим проворством, как в цирке, – и очень быстро запалил его, дымок от костра потянулся вкусный, какой-то домашний, – группа пехотинцев, наряженная разномастно, в основном, в штатское, под надзором седоголового крикливого старика чистила ружья… Привычная картина, которую Устюжанинов наблюдал сотни раз.

Откуда-то из гущи людей выскользнула большая проворная собака с гибким худым телом и крупной головой, не боясь, ткнулась мордой в пламя, словно бы захотела попробовать его на вкус, затем, отодвинувшись от костра на несколько метров, зевнула широко и улеглась спать на пыльной прохладной земле.

Война с англичанами подходила к концу. Английский главнокомандующий Корнуэллис был взят в плен, проиграв решающее сражение под Иорктауном, войско его рассыпалось на мелкие отряды, и теперь Вашингтон добивал эти отряды по одному, вылавливал их и загонял в огороженные лагери, если же британские вояки упирались, вели себя заносчиво и размахивали палашами, прихлопывал их, особо не церемонясь – надоели ему сыны Туманного Альбиона…

В руках англичан оставался один городишко, способный еще сопротивляться – Чарльстон, его окружили серьезные силы, головной отряд возглавлял Тадеуш Костюшко. И сам Устюжанинов и дядька Харлампий с племяшом находились в этом отряде, готовились к последнему бою.

Победа уже ощущалась, она находилась рядом, висела над землей, парила, как птица, в воздухе, переливалась радостным искристым светом, славно бы кто-то невидимый вышибал из кремня яркий мелкий огонь, люди были оживлены. Воевать осталось совсем немного.

Устюжанинов получил сразу три письма. Одно – от аптекаря Беллини, человека, как оказалось, обязательного, который если уж и берется за дело, то непременно доводит его до конца; аптекарь сообщал, что получил из Парижа послание от доктора Франклина – представителя Штатов во Франции, тот «отнесся к просьбе с превеликим усердием и разыскал графа Мориса Беневского…»

Второе письмо – в измятом в дороге конверте, – было от Франклина, и третье, толстое, запечатанное сургучной нашлепкой, плотно прилепленной к темной прочной бумаге, – от самого Беневского. Обрадовался письмам Устюжанинов невероятно, готов был прыгать по-детски, да только солидная должность адъютанта командира укрупненного саперного отряда (кстати, исполнил, он ее весьма успешно) не позволила этого сделать.

И главное, среди писем, присланных аптекарем, находился конверт с посланием Беневского… Как это было хорошо! Обтрепанный по углам, затасканный в почтовых сумках, перебрасываемый из одного баула в другой, обрызганный горькой океанской водой, он проделал тот же путь, что проделал и сам Устюжанинов. Устюжанинов не выдержал и поднес конверт к носу: чем пахнет?

Конверт пахнул солью, пылью, дорогой, светом, небом, водой. Устюжанинов распечатал письмо Беневского первым.

Беневский писал, что он счастлив безмерно – наконец-то нашел пропавшего «Альошу», что жизнь жестока, хотя и удивительна, если бы она не была удивительной, он никогда бы не получил послание доктора Франклина, как на за что бы не догадался, что его ученик вместо имения в Вербове попал в Америку. Все это – из области фантастики… Устюжанинов прочитал письмо трижды и только с третьего раза понял, что ему надо оставаться здесь – Беневский сам решил приехать в Америку.

– Ах, Морис Августович, Морис Августович, – прошептал Устюжанинов растроганно, больше ничего произнести не смог: громко запел сигнальный рожок, от которого неожиданно сдавило сердце, а воздух перед глазами посерел.

Почему сдавило сердце, Устюжанинов не знал. Смерти он не боялся, видел ее много раз с близкого расстояния, но ни разу не примерил на себя. Его даже ни ранило ни разу – вот такая судьба выпала на долю Устюжанинова, – от духа крови не мутило, страдания других, свидетелем которых он невольно становился, не пугали.

Серебрянный солдатский рожок запел вновь, Устюжанинов бросил письма в сумку, перекинутую через плечо и поспешно вскочил. Пора!

Откуда-то из-за холмов принесся резкий, пропитанный холодом ветер, напомнил людям, что на дворе зима – стоял декабрь 1782 года.

Четырнадцатого декабря пала последняя крепость англичан – город Чарльстон, с домов поснимали британские флаги и побросали в костер, на их месте через несколько минут стали развеваться флаги американские, пропитанная влагой материя тяжело и победно хлопала на ветру, веселя души инсургентов, как в печати все чаще и чаще называли сторонников американской свободы.

Дядьке Харлампию в битве Чарльстон не повезло – с примкнутым к ружью штыком он несся на длинный английский окоп, опоясавший город, выбивая из глотки хриплое русское «Ур-ра», которое здесь никто не понимал, но добежать до окопов не успел – под ногами у него разорвалось ядро.