– Пошли, – Костюшко подтолкнул Устюжанинова к выходу.

Так бывший вюртембуржский ландскнехт оказался в рядах борцов за свободу Нового Света, а точнее – за счастливую жизнь и светлое будущее нынешних янки.

Устюжанинов приглянулся новому командиру – сообразительный, сноровистый, мастеровитый, с хорошими манерами, умеет держать язык за зубами, а главное – из своих же, из братьев-славян. В то, что Устюжанинов может уйти назад, чтобы служить немцам или англичанам, Костюшко не верил: Гэйдж отнесся к пленнику слишком предубежденно.

А ведь Гэйдж воспользовался сведениями, которые принес ему пленник, только из-за одного этого мог отнестись к нему мягче… Сведения были очень ценными, Гэйджу стало понятно, что конкретно затевают англичане, объединяя свои силы, ради чего Хоу и Бургойн идут навстречу друг другу. Если они соединятся, то американский кулак будет разрезан на две половинки, а это значит, что и сил у них будет едва ли не наполовину меньше.

Такой расклад допустить было нельзя.

У деревни Саратога полковник Костюшко подготовил толковые позиции для армии Гэйджа, – они и укреплены хорошо были, и находились на высокой точке (деревня вообще была расположена на крутом холме, который с двух сторон был окружен Гудзоном – величественной, но очень норовистой рекой, часто выходившей из берегов и затапливавшей все прибрежные низины), и имелся широкий сектор обстрела – Костюшко приказал вырубить лишние деревья, чтобы не мешали пушкам…

Что же касается прибрежных низин, то затопления были такими частыми, что низкие места эти в конце концов превратились в топи, в бездонные болота, которые невозможно было одолеть даже в самую сухую погоду: в них тонуло все: люди, лошади, повозки, не говоря уже об орудиях.

В общем, два гудзонских рукава соединяла опасная трясина, – получалось, что деревня Саратога находилась как бы на острове, а острова брать очень трудно, это знает каждый более-менее грамотный, офицер.

Инженерная команда Костюшко обработала и примыкавшие к Гудзону леса, выкопала в них и тщательно замаскировала несколько сотен ям, также оборудовала десятка три схоронок для охотников за «языками» и снайперов. Гэйдж подтянул к Саратоге пушки, прикрыл ими не только центр, но и фланги, так что деревня превратилась в самый настоящий «крепкий орешек», о который можно было сломать самые прочные зубы, и приготовился к затяжным боям.

Бои эти не замедлили начаться, пушки загрохотали с особой силой, когда с юга Гэйджу пришло неприятное сообщение о том, что войска Джорджа Вашингтона сдали англичанам столицу Нового Света Филадельфию.

Через полтора часа после этого сообщения пушки Гэйджа накрыли ядрами лагерь Бургойна, расположенный в лесу. Устюжанинов слышал эту канонаду, в груди было холодно – он хорошо понимал, что означает эта многослойная пальба и, вспомнив Дешанеля, сожалеюще покрутил головой – француза ему было жаль. Очень неплохо было бы, если б он находился здесь, а не в полыхающем лесу.

С отрядом Костюшко Устюжанинов занимался возведением второй линии укреплений: мало ли что, вдруг Гэйджу, как и Вашингтону, придется отойти?

Свое наступление на англичан генерал Гэйдж начал девятнадцатого сентября, а семнадцатого октября английский генерал Бургойн выбросил белый флаг и переломил пополам собственную шпагу: американцы взяли верх.

После поражения под Саратогой англичанам было уже трудно подняться на ноги: в плен к противнику попало более восьми тысяч солдат и офицеров, а также четыре генерала. Кроме живой силы – много оружия, фуража, провианта, пороховых припасов, очень много… Только одних пушек было взято более сорока.

Больше всего на свете черноволосый ландскнехт, который и рода-то своего не знал толком, не любил ныне командира полка Гуго фон Манштейна.

Солдаты Гэйджа загнали доблестных ланскнехтов полковника в болото. Лучше бы они загнали прямо в Гудзон, тогда можно было бы подцепить какую-нибудь проходную лесину и уплыть на ней, – а изломанных, изжульканных после обработки леса орудиями деревьев в реке плавало много, – но нет, до реки было далеко.

Манштейн находился в болоте, он лежал, уткнувшись макушкой в кочку, над головой противно, вызывая на коже нервную сыпь, ныли комары.

Полковник пошевелился. Тело пробила боль – он был ранен. Застонал надрывно. Голова была мутной, пахло прелью, кровью, пороховой кислятиной, грязью. Но как бы там ни было, он жив, а раз жив, то необходимо выбираться отсюда. Он приподнялся, оглядел свои ноги.

Ботфорты были изодраны, значит, ранен Манштейн был в ноги. Потому-то он и не может подняться, не может идти.

Раз не может идти, то надо ползти. Подальше отсюда, прочь из этих страшных мест. Он снова застонал, поморщился – не услышал собственного стона, был оглушен разорвавшимся недалеко ядром.

К реке, как понимал Манштейн, ему не пробиться, поэтому он полз к лесу: там и затеряться проще, а главное – можно будет найти кого-нибудь из своих.

Иногда он останавливался, отдыхал, уткнувшись грязной головой в кочку, потом, хрипя, полз дальше. Манштейн уже почти дополз до леса, оставалось одолеть всего метров триста, не больше, – как неожиданно перед собой, перед самым лицом обнаружил два разбитых стоптанных ботфорта, стоявших неподвижно, будто они мертво вросли в землю.

Полковник застонал, приподнялся на локтях и задрал голову. В следующий миг неверяще закрыл глаза: перед ним стоял во весь рост человек, которого он меньше всего хотел видеть – черноволосый ландскнехт с бандитской физиономией. Этого деятеля полковник очень не любил, приказывал при каждом удобном случае пороть плетьми, – даже за малую провинность, – либо обрабатывать его шкуру палками, чтобы была качественнее, и вообще ждал, когда того срежет пуля какого-нибудь меткого инсгургента или осколок ядра, но черноволосый бандит был словно бы заговорен, ничто не брало его, ни одна железная муха…

И вот – неприятная встреча. Черноволосый торжествующе захохотал, лицо его исказилось, поползло в сторону, разъехавшиеся губы обнажили желтоватые редкие зубы с обколотыми краями.

– Ну что, допрыгался, козел немытый? – грубо проорал он в полный голос. – Трясешься, гад? – Приподнял одну ногу в тяжелом ботфорте и поставил на руку Манштейна, на скрюченные пальцы.

С силой надавил. Пальцы хрустнули. Манштейн закричал.

– Не ори, не ори, пес, – предупредил его черноволосый, – это еще не самое больное – будет больнее. Понял, полковник?

Через плечо Манштейна была перекинута кожаная сумка. Черноволосый вначале подцепил ее взглядом, заурчал сыто, жадно, как-то по-кошачьи, потом подцепил сумку за ремень пальцами и с силой рванул к себе.

Сумка слетела с полковника мгновенно, будто ремень был намазан салом.

Черноволосый засмеялся вновь – был доволен. Подкинул добычу в руке – вес был приличный. Явно, в сумке и золото есть, и серебро, и еще кое-что, ценное…

– Допрыгался, допрыгался, таракан усатый, – проговорил черноволосый утверждающе – будто приговор подписал и, не снимая ботфорта с вдавленной в грязь руки Манштейна, вторым ботфортом наступил на голову полковника и всей тяжестью, со странным сладким стоном надавил на нее.