дошел слух: атаки потому нет, что комитет с корпусным не поладил. Корпусной говорит, надо вести солдат в атаку, а комитетчики ответили: «Боязно, вдруг не пойдут? Давайте еще немного постреляем из пушек...»

— Нехай стреляют, — смеялись солдаты, — все равно не выйдем из окопов. Хватит, навоевались. Нехай сами идут.

На четвертый день артиллерийской подготовки приехал начальник дивизии. Корпусной отправился в ставку с докладом, а начальник дивизии, собрав полк, встал на таратайку и вытер шелковым платочком глаза.

— Товарищи! — елейным голосом сказал он. — Братцы! Начальство так о солдате заботится, так заботится, всю душу отдает. Чтобы вас спасти и защитить свободную Россию, сил не жалеют наше правительство и верховный главнокомандующий. И вот что же получается? Некоторые легкомысленные люди поддались безответственной агитации (генерал боялся слова «большевики» и заменял его словами — «легкомысленные люди») и отказались идти в наступление. И вот что же получается? Отказались! Это неслыханный позор для русской армии, это преступление, которого нам не простят наши дети и жены, наши матери-старухи, которые благословили нас на ратный подвиг... И вот что же получается?

Генерал говорил долго, путано и часто подносил к глазам платочек. А солдаты стояли веселые, довольные. Шутка сказать — наступление отложили! Когда это было?

4

Кобчик приказал мне идти со взводом на передовую поправлять окопы. Обычно все работы на передовой проводились ночью. Почему ему взбрело в голову сегодня работать днем — неизвестно. Я спросил, чем вызвана такая необходимость.

— Командир полка приказал, — ответил он.

Я пошел к Морозу, но он ушел в штаб полка.

— Почему не выполняете приказания? — напустился на меня Кобчик.

— А если что случится, кто будет отвечать?

— Я буду отвечать, и вы будете отвечать.

— Нет, я не буду отвечать.

— Нет, ответите.

— Тогда я не поведу взвод на работу.

— А я рапорт на вас подам — не выполняете приказания.

— Чего с ним пререкаться, — сказал мне Рамодин, — веди людей, а я позвоню в штаб, разыщу Мороза, и он отдаст приказ, чтобы ты возвращался.

С тем и отправились.

Кончилась пушечная стрельба. Немецкая артиллерия изрядно поковыряла передовую линию. В некоторых окопах ни бруствера, ни стенок не осталось. Просто гладкое место. Пахнет серой и несет трупным тошнотворно-сладковатым запахом. Откопали засыпанных пулеметчиков, и санитары похоронили их. Неприятель, видимо, заметил наши работы и начал бить по окопам тяжелыми снарядами. Когда снаряды ухали мимо ходов, Зинченко только крякал и приседал. «Вот подлюга! Нюхай тоби черт приснится», — ворчал он, поглядывая на меня и Мокрецова. Но вот снаряд ударил за выступом окопа, где мы работали, и у нас фуражки с голов ветром сорвало, Зинченко даже присесть не успел. Все замерли на миг, ошалев от испуга. Когда я открыл засыпанные песком глаза, то увидел напротив себя Мокрецова с искаженным от страха лицом и остановившимися глазами.

— Ничего, господин взводный, — насмешливо утешал его Зинченко, — до победного конца еще далеко. Пидемо пособираем раненых та побачим убитых.

Убило четырех молодых солдат из пополнения, а одному попал осколок в живот. Он еще был жив, его понесли на шинели до перевязочного пункта.

Рамодин не нашел ни Мороза, ни командира полка — их вызвали в штаб дивизии. Он только установил, что приказания работать днем на передовой из штаба не давали. Вернулся Рамодин в батальон почти одновременно с нами. Я рассказал, что у нас случилось.

— Застрелю я его, как собаку, — схватился за пистолет мой друг, — пускай судят.

— Подожди, не горячись.

— Идем к нему! — решительно произнес Рамодин.

Я пошел следом за Рамодиным к ротной землянке. Кобчика мы не застали. Он ходил к какому-то своему приятелю. Мы встретили его на дороге. Все трое остановились одновременно.

— Взвод вернулся с передовой, — доложил я, — у меня четверо убитых и один раненый.

— Кто их убил? — подойдя вплотную к Кобчику, спросил Рамодин. — Кто? Чья умная голова придумала послать солдат днем на работу?

— Прапорщик Рамодин! — сказал Кобчик. — Вы обсуждаете мои приказания?

— Солдаты потребуют суда за убитых. Понимаете? — едва сдерживал себя Рамодин.

— Вы мне голову не морочьте. Если солдаты придут ко мне, так я их встречу, как они того заслуживают. Мне известны ваши отношения с солдатами. И не пугайте меня, я не из пугливых. Я командир роты, и мой приказ закон! Вот и все.

На этом разговор и кончился. Но мы не забыли этого случая, нет, не забыли!..

5

После неудавшегося наступления на фронте установилось затишье. Офицеры растерялись, перепугались и не знали, что делать, как вести себя с солдатами, с комитетами. Им было известно, что солдаты читают «Окопную правду» и другие большевистские газеты, но они боялись не только отбирать эти газеты, но и говорить против. Солдаты верили только этим газетам и слышать не хотели о продолжении войны. Все были взволнованы дошедшим до фронта слухом, что юнкера в Петрограде разогнали рабочую демонстрацию, которая вышла с лозунгами на знаменах: «Долой войну! Долой десять министров-капиталистов!»

— Это что же получается? — горячо возмущался Дорохов. — Значит, конца войне не видать. Значит, еще вшей кормить нам в окопах? Вот бросим фронт и уйдем — пускай воюют, кому охота!

— Уйдешь тут! Слышь, большевиков обвиняют в государственной измене, Ленина хотят отдать под суд.

Так говорили солдаты.

Агитаторы-меньшевики и эсеры напевали свое, извращая все факты и события. Офицеры уединялись от солдат в землянки, пили румынский ром, дулись в карты.

— Пей, «друг народа», — издевался над Рамодиным подвыпивший Кобчик. — Все равно погибла Россия, и мы все до одного погибнем здесь в болотах. Мокрецов мне сказал, что солдаты собираются всех офицеров поднять на штыки. Вот и все...

— Всех не всех, — пробурчал Рамодин, — а кое-кого поднимут!

— А-а, ты думаешь, вас пощадят, ты думаешь, они с вами целоваться станут? Нет, голубчик, и на тебе офицерские погоны, и тебе расплачиваться придется. Податься, брат, некуда, нас в такую дыру тиснули, что не выбраться отсюда. О