Лесдигьеру приходилось слышать об итальянце, но сам он парфюмера никогда в глаза не видел и, тем более, не пользовался его услугами. Поэтому сейчас он, хотя и сильно заинтересованный, не подал вида, что ему известна истинная профессия Рене.

— Я хотел сказать, что, поскольку вы аптекарь, — добавил, улыбнувшись, Лесдигьер, — следовательно, можете изготавливать и яды.

— Да, я это могу, — кивнул Рене.

— Я много слышал о вас, но никогда не видел, — продолжал между тем Лесдигьер. — При дворе хвалят ваше умение делать такие румяна и помады, при виде и запахе которых у самых рьяных модниц от зависти разгораются глаза.

— Нет ничего проще, — рассмеялся Рене. — Посоветуйте этим дамам зайти в мою лавку, теперь вы знаете, где я живу.

— Это верно. Вы назвали меня лейтенантом… Откуда вам это известно, ведь я стал им совсем недавно?

— Вы забыли, как один из нападавших на меня назвал вас так.

— Черт побери, а я и не заметил.

— Вы не тщеславны, это хорошее качество.

— Скажите, Рене, вам известно, кто напал на вас?

— Да, это — наемные убийцы.

— Но почему они хотели убить вас? — спросил Лесдигьер.

И Рене рассказал следующее:

— Полагаю, вам знакома была госпожа де Брион, жена давно умершего адмирала, и известны причины ее смерти. Она вздумала на склоне лет затеять какую-то интригу против вдовствующей королевы, и Бог наказал ее за это: ее нашли мертвой в одном из покоев Турнельского замка. Врач констатировал смерть от асфикции. Позже я встретился с ее дочерью Франсуазой де Барбезье, и она, вне себя от гнева, бросила мне: «Это вы отравили ее, будьте же прокляты!» Я ничего не ответил на это нелепое обвинение и вскоре забыл о нем. Но совсем недавно господин де Ларошфуко, муж Франсуазы, по секрету сообщил, что его жена подговаривала его организовать убить меня.

— Выходит, Ларошфуко ценит вашу дружбу выше супружеских уз?

— Всем известно, что он не любит свою супругу и женился на ней только ради богатства, которое оставила ей мать. Явление, впрочем, довольно обычное, не правда ли?

— Что же дальше?

— Ларошфуко предупредил меня, чтобы отныне я был осторожен. Он отказался помочь жене, но та поклялась, что все равно исполнит задуманное. Так и случилось. Неделю тому назад, в тот самый день, когда мы с вами встретились, ко мне пришел посланник с запиской, в которой сообщалось, что некий знатный вельможа весьма нуждается в моей помощи и будет ждать меня вечером после десяти часов в доме на углу Змеиной улицы, где она примыкает к улице Д'Эсперон. Недолго думая, я отправился туда; результат этой прогулки вам известен. Как выяснилось позже, никто меня не ждал, а дома этого нету и в помине.

— Вам устроили ловушку!

— Вот именно.

— Вы узнали кого-нибудь из них?

— Только одного, того, кого вы ранили в бедро. Это был любовник Франсуазы де Барбезье Никола де Вильконен.

— Значит, Ларошфуко был прав, предупреждая вас об опасности?

— Виноват только я один. Мне не следовало утрачивать бдительность, тем более что…

Рене чуть не проговорился, что именно он по приказу мадам Екатерины изготовил ту пудру, коробочка с которой принесла смерть адмиральше де Брион. Но вовремя остановился, решив, что еще не настало время для столь полной откровенности, хотя Лесдигьер и был ему симпатичен.

И, вместо заготовленной фразы, он произнес:

— …что меня предупреждали. Но не будем больше об этом. Скажите лучше, кто это был с вами? Мне кажется, я где-то уже видел это лицо. Я спрашиваю потому, что хочу знать, кому я еще обязан своим спасением.

— Это был Клод де Клермон-Тайар.

— А-а, — начал припоминать миланец, — это тот самый волокита, что ухлестывает за красавицей Луизой де Ла Беродьер?

— Он самый.

Рене несколько раз кивнул, потом спросил:

— Откуда вы узнали, что на меня совершено нападение?

— Об этом нам сообщил какой-то нищий.

— Постойте-ка, — воскликнул Рене, и лицо его озарила улыбка, — уж не тот ли это самый, которому я подал милостыню у церкви Сент-Андре? Поистине, «Поделись с ближним, и тебе воздастся» — сказано в Писании. Это была его благодарность. Бедняга, сам того не понимая, спас мне жизнь. Как его имя?

— Он не назвал себя.

— А вы не спросили?

— Я совсем позабыл об этом.

— Жаль. Я знаю всех нищих в квартале Сен-Мишель, но этого видел впервые. Теперь его трудно будет найти, если только он сам не даст о себе знать.

— А теперь скажите, — произнес Рене после небольшой паузы, — чем я смогу отблагодарить вас за тот вечер?

Лесдигьер легко улыбнулся и пожал плечами:

— Пустяки. Так поступил бы на моем месте любой дворянин, увидев человека в опасности. Когда-нибудь и вы спасете мою жизнь, тогда мы будем квиты.

Рене с минуту молчал, затем вновь заговорил:

— Я видел вашу технику фехтования и не могу не выразить своего восхищения. У кого вы брали уроки?

— Сначала меня обучали в Лангедоке, потом моим учителем стал Буасси, что дает уроки королю и его семейству.

— Такой чести удостоен не каждый, — заметил Рене, в упор глядя на Лесдигьера. — Но не будем говорить о том, что меня не касается. Скажите, не случалось ли вам когда-нибудь драться с испанцем?

— Не случалось, — честно признался Лесдигьер.

— А знакомы ли вы с техникой фехтования испанских мастеров?

— Мне приходилось слышать об этом. Говорят, они владеют какими-то особыми приемами, отличными от наших, французских. Хотелось бы мне, черт возьми, поучиться у них этому искусству. Однако почему вы спрашиваете об этом, мэтр Рене?

Миланец загадочно улыбнулся:

— Есть человек, который помог бы вам в этом, что не единожды сберегло бы вашу жизнь в кровавых поединках.

— На моем счету около полутора десятков дуэлей, и иногда дуэль заканчивалась примирением, иногда продолжалась до первой крови[74], чаще — не моею.

— Вас называют «одной из лучших шпаг» Парижа…

Лесдигьер махнул рукой:

— Полно вам, эти слова исходят из уст льстецов.

Рене продолжал:

— А хотелось бы вам, чтобы о вас говорили, как о лучшей шпаге Парижа, которой нет равных?

Лесдигьер безмолвно уставился на собеседника, не зная, как реагировать. Заслужить такое прозвище значило быть в чести у королей и всего двора, иметь массу любовниц, вызывать зависть придворных и одновременно — страх перед поединком с таким противником. Иметь подобное прозвище — значит, быть на устах всего Парижа! Это был предел мечтаний истинных честолюбцев, но, поскольку Лесдигьер не принадлежал к их числу, то он лишь виновато улыбнулся и пожал плечами.