и напишу. Она согласилась. Не почувствовала подвоха. Я по Петькиной физиономии понял: сейчас будет цирк с клоунами! Так как её «слово в слово» это мат на мате. Петька тетрадь несёт. Елизавета начинает. И с самой первой строчки, без всяких эпистолярных «здравствуй», по матушке обложила Кутукова. Резко стартовала. Ударно. А потом: «Миколай, когда я с заимки уезжал, ты…» Дальше основная претензия, щедро сдобренная матами, единственным цензурным было «сипасибо не говорил мине». После чего снова россыпь матюгов. Петька всё дословно пишет. Елизавета не умолкает в праведном гневе. Ещё раз трёхэтажно припечатала обидчика. И тут же без всякого перехода, без какой бы то ни было паузы, после всех крутых и солёных этажей резко сменила тон: «… и пиривет Ольге». Ольга – жена Кутукова. К Ольге претензий не имела, поэтому ей сердечный «пиривет» сладким голосом передала.

Петька строчит. Я умираю со смеха. Изо всех сил креплюсь, чтобы в полный голос не расхохотаться и не испортить всё дело. Давлюсь. Петька тоже еле сдерживается. Хорошо, Елизавета не видела наших ужимок. Стол стоял у стены, а Елизавета у печки на лавке расположилась. Мы спиной к ней. Корчимся от смеха, но продержались, не выдали себя. Эмоционально излив обиду, Елизавета перешла на совершенно мирный тон. Стала по-дружески рассказывать Кутукову о себе, передавать светские новости. Тоже пересыпаемые крепкими выражениями. Три листа Петька накатал, отдал заказчице. Елизавета с кем-то отправила адресату. Через год к нам приходит и матом с порога на Петьку, дескать, ты что написал?! Разве я так просила! Петька дурачком прикинулся, что диктовала, то и написал. Как договаривались. Бабушка нас, конечно, отругала, Елизавете тоже досталось:

– Материться меньше надо!

Кутуков долго сокрушался – не сохранил уникальное письмо. Читая его, живот можно было надорвать от смеха. Жена Ольга, которой Елизавета сердечный «пиривет» передавала, порвала послание, Кутуков не успел вовремя отобрать исторический документ.

Про тунгусов можно вспоминать и вспоминать. Николай Гаврилович Госьков женил старшего сына. В товарищах у Николая Гавриловича был тунгус по имени Борис, коновал. Отлично лошадей знал и лечил. Жил не в Тыныхэ, приехал на свадьбу по приглашению друга. Отгуляли, а Борис и не думает домой. Неделя прошла, он гостит за милую душу. А что? Еда есть, и пей сколько хочешь. Николай Гаврилович ему почти открытым текстом, мол, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?

– Борис, ты же вчера собирался домой. Говорил, что сегодня утром поедешь.

Борис несказанно удивился:

– Как это я позволил себе такое сказать?

Был ещё такой памятный случай. Бабушка рассказывала. В Чанкыре русский казак с тунгусом дружили. Русский заболел, тунгус ему говорит:

– Ты скоро умрёшь, я к тебе приеду.

Предчувствовал смерть товарища.

Умер казак, тунгус пришёл на похороны. Мужчины вообще-то не пили на поминках. И в России, бабушка говорила, у них не было принято, и в Трёхречье у русских… Ну, а тут решили по рюмке выпить, тунгусу, само собой, налили, как же – друг хозяина. Тот встаёт с рюмкой и торжественным голосом говорит:

– Ну, с покойничком вас.

Произнёс, так сказать, поздравительно-поминальную речь.

Бабушка мне с Петькой рассказывала: пришёл к ним китаец, Лаваном звали, и предлагает моему деду: «Давай вместе сено косить». Дескать, вдвоём сподручнее. Дед говорит: «Лаван, надо подумать». Он говорит: «Ты посиди подумай, а я посижу послушаю!»

Плач бабушки

Бабушка плакала пятьдесят лет. Я знаю историю расстрела казаков Тыныхэ, будто сам там был. Столько раз слышал. Плакала, причитала, рассказывала, кляла советскую власть: «Чтоб им ни дна, ни покрышки». Хотя была человеком глубоко верующим. Все посты соблюдала. Молилась утром, вечером. Не болела ничем, не помню такого… Но плакала…

Потерять за свою жизнь восьмерых детей. Четверо умерли в младенчестве (дочь и три сына), и трое (две дочери и сын) – в шесть-семь лет. Сын Алексей умер в двадцать семь лет. Одна дочь, моя мама, осталась. Пережила Гражданская войну в Забайкалье, потом уход на чужбину, где в один день расстреляны двенадцать ближайших родственников.

Она и раньше, мама рассказывала, плакала тайком. По детству не помню, чтобы заставал её в слезах. Не было такого до 1952 года. В том году, в феврале, соседи Мурзины праздновали китайский Новый год. У них жил Егор-китаец, огородник, он и делал этот праздник. Бабушку пригласил. Михаил Аксёнов, молодой парень, не придумал ничего умнее – зажёг двухзарядную ракету. «Сейчас, – говорит, – я вам сделаю сюрприз!» Здоровый балбес, а не сообразил: закрытое пространство, людей полон дом, взял и жахнул ракету. Бабушка упала без чувств. Её без памяти принесли домой. Придя в себя, первое что спросила:

– Детей не убило?

После этого с месяц плакала постоянно.

И как приступы стали. Особенно в преклонном возрасте. Вдруг слёзы потекут-потекут, детей умерших перечисляет, расстрелянных мужа, братьев, односельчан. Рассказывала, что это за люди были. Всех знала, обо всех говорила. Кто, где воевал, сколько детей осталось. Будто бы взяла на себя обязательство снова и снова напоминать о них… Снова и снова говорить о своём муже, каким он был хорошим. Родители не хотели выдавать её за Павла Баженова. Госьковы зажиточные казаки, Павел был в работниках у них. Но бабушка настояла на своём. И потом родители её нахвалиться не могли зятем…

В последние годы мы бабушку не загружали ничем. Только она зря не сидела. Вязала коврики. У меня лежит её память, типа накидки на диване. Крючком связала… Много раз было, прихожу домой с работы, а она плачет… Махнёт рукой: иди не смотри. Не могла уже себя контролировать…

Года за два до смерти говорит:

– Не всех я, внучок, ещё оплакала, потому Господь Бог и не даёт смерть! Полжизни плачу, да слёзы ещё не выплакала!

В церковь ездила до девяносто одного года – каждое воскресенье ехала и по праздникам. А также – 27 сентября, это обязательно. А потом как-то пошла в магазин и заблудилась. После этого одну не отпускали. В церковь далеко ехать. Могла отправиться в Кентлин в женский монастырь. Это не один час добираться с пересадками… Сестра стала её сопровождать.

Бабушкины иконы (все из Забайкалья) по наследству перешли мне. Иверская Божья Матерь, преподобный Серафим Саровский, Николай Угодник. Иверской родители благословляли бабушку перед венчанием.

Умерла она в 1980-м. В своей памяти. Утром позавтракала с нами, посуду убрала, постель застелила. Я уехал на работу, а мать с сестрой отправились за продуктами. Бабушка наказала им:

– Купите мне сыра пластинами.

Любила