кто это? Это же знакомый… — и вдруг краем глаза, в стороне, увидел несущихся галопом ферфлюхтеров, они вертели головами — ясно было — ищут. Пришлось уходить. Вдалеке виднелся сортир, подумал: «Я вам сейчас, господа, сюрприз преподнесу, век помнить будете». Между тем поезд медленно тронулся и пошел, набирая ход, — под плач и гармошку и такую рвущую за сердце «Муромскую дорожку».

У сортира чуть не сбила с ног рыдающая девица — повисла на шее у красноармейца, который всосался в бутылку с водкой, потом лягнула невзначай, но очень сильно, однако выяснять отношения времени уже не было: немцы спешили изо всех сил. Последнее, что успел заметить перед тем, как войти, — цыган. Те препирались с двумя милиционерами, которые гнали их с привокзальной площади, мотивируя тем, что отправляется воинский поезд и посторонним находиться запрещено. Цыгане выли и совали деньги…

О, это была типическая уборная, вонючий сортир, точнее — сколько перевидел таких, уж на что — в лагере, но и то пасовал перед этой словесной эквилибристикой и художественным вымыслом. Самым мягким здесь, пожалуй, были тщательно вырисованные женские груди с такими высокими сосками, что художнику не хватило места, и увел он эти соски под крышу. Пристроившись у очка, начал справлять малую нужду, напряженно ощущая спиной: сейчас…

Они и вошли, запыхавшиеся, злые, непримиримые.

— Мы тебя предупреждали, сволочь… — угрожающе зашипел Красавчик.

— Да-да, — подтвердил Длинный. — Дерьмо…

— Ну что вы, господа, — заверещал Корочкин, — побойтесь Бога, вы же пришли в наш общеевропейский дом, пожалуйте, вы несомненно хотите писать, в городе нет привычной вам цивилизации — вот два очка свободны!

— При чем здесь очки, фофан. — Длинный зло толкнул в грудь. — Песенка твоя спета…

«Ладно, — подумал, — сейчас вы у меня нахлебаетесь всласть…» Но все произошло иначе. Двери заскрипели, вошли два недавних милиционера, оружие они держали наготове — опытные были; первый, с корявым похотливым лицом и свинцовыми глазками, с порога потребовал:

— Деньги гоните, фраера вонючие. Быстро!

Второй контролировал, держа на прицеле.

— Вот как кстати! — обрадовался Корочкин. — А ну, барыги, отстегнули краснознаменной, революцией рожденной! Это в наших общих интересах: товарищи полечат и обрадуются, мы уцелеем и тоже очень обрадуемся!

Длинный ошеломленно достал увесистую пачку и отдал Корочкину, Красавчик сморщился и с неудержимым местечковым акцентом завопил фальцетом:

— Вы имеете нас защищать, но вы не имеете грабить! Это нечестно! — и отдал сотню, десятками. — Товарищи, я оторвал у детей! — Он был, оказывается, с большим юмором.

— Мне тоже очень радостно, товарищи, счастье переполняет меня, ведь я могу выполнить свой гражданский долг — дать взятку власти! — молол Корочкин.

— Деньги… — протянул руку мент. — А раз этот еще и еврей — вдвойне!

— Быстро! — зашипел Корочкин. — Товарищи не шутят, это касается вас, Наум Самуилович, — подтянул Красавчика за грудки. — Вы имеете так много, а даете так мало, быстро!

Красавчик пронзил Корочкина сжигающим взглядом и выдал еще сотню.

— Вот, товарищи, к общему удовольствию, — частил Корочкин, протягивая деньги. — Это молодому товарищу на гробик! А это — смотрите, как много! Старшему работнику на гробик и соответственно — на могилку!

Они стояли в оцепенении, подобный театр совершался в их скудной жизни впервые.

— Рады? — веселился Корочкин. — А ну, покажи дяде Самуилу — сколько у тебя денег? — Младший мент по-детски протянул руку — мятые бумажки и рукоять револьвера были зажаты вместе, Корочкин стиснул, рванул на себя и нанес беспощадный удар локтем по позвоночнику. Схватил за ремень и швырнул обмякшее тело на выступ с «очками». Одновременно левой рукой легко ткнул в кадык старшего — сомкнутыми пальцами, тот осел сразу, только захрипел; уложил его под правую ногу и обвалился на горло. Хрустнуло, дергаться перестал. Немцы стояли в трансе.

— Сволочь… — тихо сказал Красавчик. — Ты сбежал от нас, ты нарушил приказ! Ты позволил себя избить между тем…

— Ну что вы, Самуил Иванович, такое говорите? Тогда действовали вы, люди высшей расы, разве я мог иметь сопротивление? А эти… Даже стыдно, что вы имеете меня подозревать!

— У тебя похожий акцент. — Длинный облизнул высохшие губы. — Я подозреваю, что ты…

— У него более выраженный акцент, — закричал Корочкин, тыча пальцем в Красавчика, — господа, создадим расовую комиссию под моим председательством и быстренько выясним, кто есть кто! Но — шутки в сторону. Мы тут резвимся, а НКВД бдит. Убрать все немедленно.

Но они не торопились, и тогда прикрикнул:

— Убрать! Я сказал…

Работали они слаженно: один за другим трупы грохнулись в жижу, доски вернули на место, наганы сунули в фуражки и швырнули следом за владельцами. Красавчик подошел и с застывшей улыбкой стал вытирать изгаженные руки о пиджак Корочкина. Потом подошел и Длинный, он был холерик по темпераменту и поэтому не столько вытирал испачканные руки, сколько колотил Корочкина по туловищу. «Вы что, матрас выбиваете? — поморщился Корочкин. — Разве вы не видели, как солидно действовал гауптшурмфюрер?»

Теперь их следовало убедить, что назначенная встреча с Зуевым очень им необходима: ведь практически вербовка уже состоялась.

* * *

Дома он заперся с ними в спальне и долго объяснял покаянным голосом свою связь с Зуевым, свой арест в двадцатом по зуевскому доносу, свои праведные чувства и еще более праведный гнев.

— Почему не сказал сразу?

— А кто вас знает — как бы вы поступили… Я не мог рисковать.

Переглянулись, Красавчик хмыкнул:

— Где гарантия, что ты сейчас не врешь?

— Гарантия — это Зуев. Он явится сюда через полчаса.

— Ладно. Но если что не так…

— Что не так, что не так — все так! Вы убедитесь! Его настоящая фамилия Волобуев, вы поняли? Вам нужно, чтобы на вас работал начальник УНКВД? Мое желание другое: коммунист Волобуев будет лизать ваши сапоги! И значит — мои! Я буду отомщен, господа!

— У него примитивные желания преобладают над идеей, — заметил Длинный. — Я ему верю.