Что заставило Натана передумать? Напрашивается очевидный ответ: он искренне боялся еще одного финансового кризиса того же рода, из-за которого осенью прошлого года Веллингтон лишился своего поста. Цена на консоли тогда уже слегка упала — с 85 9 мая до 83,25 12 мая — и возможно, как подозревали некоторые современники, Натан также предупреждал Веллингтона о возобновлении «набега» на резервы Английского банка. И все же «паника» в Париже оказалась не такой большой, как казалось Лайонелу, а предсказания, что возвращение Грея вызовет рост цен на консоли «до прежнего уровня», не сбылось. Более того, на консоли едва ли повлияли сами по себе отставка герцога или принятие парламентского акта об избирательной реформе; наоборот, на следующий день они немного упали после того, как было получено согласие короля. Еще одно возможное объяснение заключается в том, что британские Ротшильды пережили своего рода политическое обращение. Как мы видели, есть некоторые доказательства того, что уже с 1829 г. Натан, его жена и его дети сменили политические взгляды из-за противодействия тори еврейской эмансипации. Вдобавок казалось, что виги лучше способны справляться с новыми угрозами, которые представляли ирландский католицизм и английский радикализм. Во всяком случае, после победы вигов в 1832 г. Энтони и Лайонел испытывали искреннее воодушевление. И наоборот, нет никаких доказательств, что Ротшильды поддерживали Пиля, который, в основном по требованию короля, попытался сформировать правительство в 1834 г. Немаловажно и то, что Натан хотел получить заем на 15 млн ф. ст., который предназначался для компенсации рабовладельцам после отмены рабства. Часто цитируют воспоминания Бакстона о Натане; но редко принимают во внимание значение их совместных ужинов. Более того, Бакстон возглавлял Общество за отмену рабства, и его встреча с Натаном состоялась сразу после того, как прошел закон об освобождении рабов. Совсем как Джеймс, который быстро стал действовать заодно с либералами-доктрине-рами после революции во Франции, Натан, судя по всему, понял, что в Англии истинными реформаторами являются виги.

Таким образом, Гейне, несомненно, преувеличивал, называя «Ротшильда» революционером. Однако он оказался совершенно прав, подметив полную несклонность братьев к политике реакции. Когда начинались реформы — даже если их принимали в результате насилия, — Ротшильды их принимали.

Несмотря на легкость, с какой Ротшильды переметнулись от Бурбонов к герцогам Орлеанским, от тори к вигам, они бы не пережили революцию 1830 г., если бы лишь приспосабливались к переменам во внутренней политике разных стран. Дело в том, что внутренняя угроза — та угроза, которая побудила Джеймса зарыть облигации в саду в Сюрене, — во многом представляла меньшее зло, что и доказали революции того периода. Куда более серьезным с финансовой точки зрения было опасение, что революции опосредованно приведут к войне между великими державами. В личной переписке того периода больше всего поражает то, что Ротшильды по-настоящему боялись войны, хотя и нетрудно понять — почему. Революция или даже кризис избирательной реформы в первую очередь влияли на облигации в одной отдельно взятой стране. Война вызвала бы резкое падение цен на все государственные облигации на всех рынках. Внутреннему кризису в Париже можно было противостоять при том условии, что в Лондоне, Франкфурте, Вене и Неаполе будет спокойно. Зато общеевропейская война поразила бы все пять домов одновременно. Судя по переписке Ротшильдов того периода, в 1830–1832 гг. война была для них темой первостепенной важности. «Ты даже не представляешь, что будет, если у нас, Боже упаси, начнется война, — писал Джеймс в октябре 1830 г., — ибо в таком случае все ценные бумаги так упадут в цене, что невозможно будет ничего продать». Через месяц он пытался оценить риск: «У нас 900 тысяч рентных бумаг [на 30 млн франков по номиналу]; если сохранится мир, они будут стоить 75 процентов, в случае же войны они упадут до 45 процентов… Убежден, что, если сохранится мир, рентные бумаги за три месяца подрастут по крайней мере на 10 процентов…»

Это объясняет, почему столько современников верили, что Ротшильды не только склонялись к миру, но и пользовались своим финансовым влиянием для его поддержания. Например, Людвиг Бёрне недвусмысленно заявлял, что продажа Ротшильдами австрийских государственных облигаций ограничила Меттерниху простор для дипломатического маневра в 1831 г., когда князю очень хотелось силой сдержать распространение революции не только в Италии, но и в Бельгии. Кроме того, Бёрне намекал: Ротшильдам хотелось, чтобы Франция вела более миролюбивую политику по отношению к Австрии. «Если бы дом Ротшильдов сидел на французском престоле, мир был бы избавлен от ужаса большой войны между влиятельным домом и домом Габсбургов». Такие же утверждения делали и люди, располагавшие конфиденциальной политической информацией, например австрийский дипломат князь Прокеш фон Остен в декабре 1830 г.: «Вопрос связан со способами и средствами, и то, что говорит Ротшильд, имеет решающее значение, а он не даст денег на войну». Через два года австрийский министр финансов барон Кюбек называл Соломона синонимом «мира». Давление Ротшильдов ощущала на себе не только Австрия: Меттерних и Аппоньи, его посол в Париже, утверждали, что французское правительство еще более подвержено влиянию банкирского дома. Уже в 1828 г. князь Пюклер сравнивал исток Темзы «с Наполеоном, который, рожденный в безвестности в Аяччо, заставил дрожать все троны на земле… лавина, которая обрушивается от лапки скворца, а через пять минут накрывает деревню — и… Ротшильдом, чей отец торговал лентами, но без кого ни одна власть в сегодняшней Европе не способна вести войну». Прусский дипломат Ахим фон Арним говорил примерно то же самое в 1840-х гг., когда размышлял о том, сколь мало государств не скованы «золотыми цепями этого дома».

Такие утверждения очень быстро стали неотделимы от мифа о Ротшильдах. В своем антисемитском трактате «Евреи — короли эпохи» (1846) Альфонс Туссенель выразился кратко: «Евреи спекулируют миром, поэтому он на подъеме, и это объясняет, почему мир в Европе сохраняется уже пятнадцать лет». Позже литераторы выражались еще лаконичнее. И Капфиг, и Ширак приписывали Ротшильду следующие слова: «Войны не будет, потому что Ротшильды ее не хотят». По мнению Мортона, «братья стали самыми воинственными пацифистами всех времен». Гутле Ротшильд часто приписывают такое заявление: «До войны не дойдет; мои сыновья не дадут на нее денег».

Публично братья даже поощряли подобные высказывания, так как благодаря им они выглядели и всемогущими, и милосердными. «Знаете, кто во Франции вице-король и даже король? — спрашивала графиня Нессельроде своего мужа в декабре 1840 г. — Ротшильд! У него за ужином совсем недавно мы с ним… долго беседовали; ничего ему не говоря и не выдавая своих взглядов, я вынудила его выражаться свободно. Ему надоел [французский премьер] Тьер, а что касается его министров — „Я знаю их всех, — сказал он. — Я вижу их каждый день, и, как только догадываюсь, что курс, которым они следуют, противоположен интересам правительств, я иду к королю, с которым я вижусь когда захочу, и сообщаю ему о своих наблюдениях. Поскольку он понимает, что мне есть что терять и что я желаю единственно мира, он всецело доверяет мне, прислушивается ко мне и учитывает все, что я ему говорю“».