— Лучше проведите время за осмотром башни, проникнитесь духом дома, — продолжила Перси. — Тем, как работал наш папа.

— Да, — согласилась я, — конечно. Это очень важно.

Я была разочарована собой и не могла отделаться от ощущения, что я тоже смиренно подчинилась указаниям Перси Блайт. В глубине моей души шевельнулось упрямство.

— И все же, — услышала я свой голос, — кое-что осталось нераскрытым.

На полу захныкал пес, и Перси сузила глаза.

— Неужели?

— Я заметила, что мистер Гилберт не взял интервью у Юнипер, и подумала, что могла бы…

— Нет.

— Я понимаю, вы не хотите ее беспокоить, и обещаю…

— Мисс Берчилл, поверьте, из разговора с Юнипер вы не вынесете ничего нового о работе нашего отца. Она даже не родилась, когда «Слякотник» был написан.

— Конечно, но статья посвящена вам троим, и я все же хотела бы…

— Мисс Берчилл, — голос Перси был ледяным, — вы должны понять, что наша сестра нездорова. Я уже была с вами откровенной: в юности она пережила крушение всех надежд, разочарование, от которого так и не оправилась.

— Да, верно, и мне бы в голову не пришло обсуждать с ней Томаса…

Лицо Перси побелело, и я осеклась. Впервые я видела ее испуганной. Я не собиралась произносить его имя, и оно повисло между нами, словно облако дыма. Перси схватила очередную сигарету.

— Лучше проведите время за осмотром башни, — повторила она с суровой медлительной окончательностью, которой противоречил дрожащий спичечный коробок в ее руке. — Проникнитесь тем, как работал наш папа.

Я кивнула; странное беспокойство грузным комом осело в животе.

— Если у вас останутся какие-то вопросы, задайте их мне. Не сестрам.

В этот миг вмешалась Саффи в своей собственной неподражаемой манере. Во время моего обмена репликами с Перси она опустила голову, но сейчас подняла глаза, ее лицо приняло радостное и кроткое выражение. Ее голос был ясным и совершенно бесхитростным:

— Разумеется, это означает, что она должна взглянуть на папины записные книжки.

Возможно ли, что вся комната застыла от этой фразы, или мне только показалось? Никто не видел записных книжек Раймонда Блайта ни при его жизни, ни за пятьдесят лет посмертного изучения его творчества. Слагались легенды относительно того, существуют ли они на самом деле. И услышать столь небрежное упоминание о них, узреть возможность коснуться их, прочесть рукописи великого человека, пробежаться кончиками пальцев по его мыслям в самом месте их формирования…

— Да, — чуть слышно пролепетала я. — Да, пожалуйста.

Перси тем временем повернулась к Саффи, и хотя надежды разобраться в нитях, которые протянулись между ними почти за девяносто лет, у меня было не больше, чем надежды распутать подлесок Кардаркерского леса, я поняла, что удар нанесен. Жестокий удар. Я также поняла, что Перси не желает показывать мне эти записные книжки. Ее сопротивление только распалило мою охоту, потребность подержать их в руках, и я затаила дыхание, пока близнецы продолжали пикировку.

— Ну же, Перси.

Саффи моргала широко распахнутыми глазами, чуть опустив уголки улыбающихся губ, как будто была озадачена, как будто недоумевала, почему Перси нужно подталкивать. Она бросила на меня мимолетный взгляд, в котором ясно читалось: мы союзники.

— Своди ее в архивную.

Архивная. Ну конечно, они там! Происходящее напоминало сцену из «Слякотника»: драгоценные записные книжки Раймонда Блайта, спрятанные в тайной комнате.

Руки Перси, ее грудная клетка, подбородок — все неподвижно застыло. Почему она не хочет давать мне эти тетради? Чего в них она страшится?

— Перси? — Саффи смягчила тон, как будто обращалась к ребенку, которого без хитростей не выведешь на чистую воду. — Записные книжки по-прежнему там?

— Наверное. Я точно их не убирала.

— Ну и?..

Напряжение между ними было таким сильным, что я с трудом дышала, пока смотрела и надеялась. Время тянулось болезненно; порыв ветра на улице заставил ставни и стекла задребезжать. Юнипер пошевелилась. Саффи заговорила снова:

— Перси?

— Не сегодня, — наконец ответила Перси, давя окурок в маленькой хрустальной пепельнице. — Сейчас быстро темнеет. Уже почти вечер.

Я взглянула в окно и увидела, что она нрава. Солнце быстро закатилось за горизонт, на его место стекался холодный ночной воздух.

— Я покажу вам комнату завтра. — Глаза Перси пристально смотрели в мои. — И вот еще что, мисс Берчилл.

— Да?

— Я больше не желаю слышать от вас о Юнипер или о нем.

Лондон, 22 июня 1941 года

Квартира была небольшой, всего лишь пара крошечных комнаток на самом верху викторианского здания. Скошенная крыша встречалась со стеной, которую кто-то когда-то воздвиг, чтобы превратить один пронизанный сквозняками чердак в два; о приличной кухне не было и речи, только маленькая раковина рядом со старой газовой плитой. На самом деле квартира Тому не принадлежала; у него не было собственного угла, потому что он в нем никогда не нуждался. До войны он жил со своей семьей рядом со Слоном и Замком, а после — со своим полком, который на пути к побережью неуклонно сокращался до горстки уцелевших солдат. После Дюнкерка он спал на койке больницы скорой помощи в Чертси.

Однако когда выписался, он кочевал из одной свободной комнаты в другую, ожидая, пока заживет нога, чтобы отправиться обратно на фронт. Половина Лондона опустела, так что найти крышу над головой было несложно. Казалось, война все перетасовала — людей, собственность, привязанности, — и больше не существовало единственного верного пути. Эта квартира, эта простая комната, которую он будет помнить до смертного часа, которая скоро станет хранилищем самых лучших и ярких воспоминаний в его жизни, принадлежала его другу, с которым они вместе учились в педагогическом колледже, в другой жизни, тысячу лет назад.

Было еще рано, но Том уже прошелся до холма Примроуз-хилл и обратно. В последнее время он спал мало и неглубоко — после месяцев, проведенных во Франции, когда ему приходилось добывать себе пропитание при отступлении. Он просыпался с птицами, в первую очередь воробьями, семейство которых поселилось на его подоконнике. Наверное, он зря их подкармливал, однако хлеб плесневел, а парень из отдела по сбору утильсырья ярился, что его нельзя выбрасывать. Хлеб плесневел из-за жара комнаты и пара из котла. Том держал окно открытым, но полуденное солнце собиралось в нижних квартирах, поднималось по лестнице и пробивалось сквозь половицы, прежде чем ударить в потолок, растечься с собственнической непринужденностью и поздороваться с паром. Оставалось принимать плесень как должное, наравне с птицами. Он рано просыпался, кормил воробьев, бродил по округе.