– Ничего себе кучка! – присвистнула Флейта и, забыв о приличиях, в присутствии мужчин засунула руку в широкий разрез рубашки. – Да мы с ребятами за всю жизнь столько не видывали, а тут вот так сразу, на столе!

– А еще передать вам просил, – насторожившись от зачарованных взглядов, Агнесса засуетилась и принялась быстро собирать рассыпанное по столу сокровище обратно в кошель, – что всех, окромя коротышки, до завтрашнего полудня у себя в гостинице ждет. Ты, голубчик, знаешь, где это! – кивнула старушка Таль-берту. – Ну, все, пошли, лясы точить некогда, еще ищейки чего заподозрят.

– А как же я? – не смог скрыть удивления и обиды Зингершульцо.

– А ты, милок, в Королевский квартал не вхож. Увидится он с тобой на том же месте и в то же время, – не отрываясь от сбора камней, ответила Агнесса. – Да, да, так и сказал: «На том же месте и в то же время»!

– Он умом двинулся, что ли?! – закричал рассерженный гном. – Значит, мне целый день, как бродяжке, по помойкам и трущобам мотаться?

– Чего не знаю, того не знаю. За что купила, за то и продаю, – пробормотала скороговоркой Агнесса и, спрятав кошель в засаленный чепец, направилась к выходу. – Прощайте, родимые, не свидимся, видать, более! – бросила старушка через плечо и зашуршала платьем по каменным ступеням лестницы.

Флейта медленно опустилась на скамью и положила руки на колени. Лицо девушки было бледным, смотревшие в одну точку глаза слезились, а уголки красивых губ слегка подрагивали. Слишком многое связывало девушку с этим сырым подвалом и крикливой старушенцией. Здесь прошли ее детство и юность, здесь она выросла, а теперь должна была проститься со всем в одночасье: погибшие друзья, сбежавшая с набитым бриллиантами кошельком тетка и эти невзрачные стены, которые напоминали о многом и которые ей никогда больше не придется увидеть. Шли последние секунды ее старой жизни. Через несколько неумолимых мгновений привычный мир начнет распадаться, и не останется ничего, кроме наклонной плоскости, по которой молодой, красивой девушке с изуродованным лицом придется скользить вниз.

Пархавиэль был слишком рассержен на мага, чтобы заметить произошедшую с Флейтой перемену. Тальберт, как опытный солдат, целиком отдался поспешному сбору амуниции, и только Мортас подставил в трудную минуту свое плечо. Он сел рядом с девушкой на скамью, нежно обнял ее и тихо прошептал в самое ухо: «Любой конец – это всего лишь точка нового отсчета, так было, есть и будет! Впереди новая жизнь, и только от тебя зависит, как поплывет корабль твоей судьбы!»

– Ну и горазды жрать! Ты только глянь, как хрумкают, трескают душевно, аж за ушами трещит! – подзывал Зингершульцо прикорнувшего на мешке Тальберта присоединиться к подсматриванию через дверную щель за пиршеством оголодавших стражей порядка.

Время тянулось долго, а нервное напряжение росло. Они уже минут десять сидели в подсобке в ожидании заветного топота ног и криков: «Пожар!» Каждый коротал время как мог. Распределив между членами небольшого отряда прихваченное из подвала снаряжение, Тальберт отдыхал на мешке. Мортас, бесшумно ступая по скрипучим половицам, прохаживался из угла в угол комнаты, размышляя о чем-то своем и едва шевеля мертвецки бледными губами. Флейта сидела в углу, механически теребя и оглаживая кожаные ножны меча. И только Пархавиэль, как прирожденный разведчик, использовал мучительные минуты затишья с толком: наблюдал за противником.

– Нет, ну это надо видеть. Я сам, бывало, голодал, но чтоб так самозабвенно зубами шевелить! Как будто дней пять не жрали!

Мортас с Тальбертом многозначительно переглянулись. Губы полковника на мгновение искривились в горькой ухмылке, а не владеющий мышцами собственного лица Мортас просто кивнул. Они оба были наемниками и не понаслышке знали, что такое казенные харчи. Известная военная поговорка: «Солдат должен быть слегка голодным!» утрировалась в армиях большинства королевств до полного беспредела, причем чем могущественнее и богаче была держава, тем хуже жилось солдатам и тем тощее были их животы.

Среди бывших коллег Тальберта было только несколько непоседливых душ, оставивших службу в регулярных частях и ставших наемниками из-за неуемной тяги к приключениям, славе и острым ощущениям. Остальные же пошли по опасной стезе только ради того, чтобы забыть, что такое болезненные позывы голодного желудка.

– Дай-ка посмотреть, – произнес Тальберт и, быстро поднявшись с нагретого мешка, бесцеремонно оттолкнул гнома от щели.

Зрелище предстало не из приятных. Двое сыскарей в одежде портовых грузчиков жадно хватали со сковородки горячие куски мяса и, урча от жадности, рвали их зубами на части. Горячий жир и приправы текли по лицам и одеждам, обжигая кожу и пачкая видавшие виды наряды.

– Волки, голодные волки, – печально вздохнул Тальберт, отрываясь от двери. – Такие же голодные и худые, как волки зимой. Каждый кусок – шанс выжить, убежать от смерти на пару дней.

Полная трагизма речь была прервана тихими хлопками из угла комнаты, в котором находилась Флейта.

– Хорошо сказал, а главное – с чувством и красиво! – флейта сощурила глаза и поджала губы, отчего стала похожа на озверевшую и одновременно немного подвыпившую фурию. – Да только зря ты их жалеешь, они враги. Знаешь, скольких наших они поймали и на допросах замучили, а скольких на каторгах погноили?! Кстати, таких же, как я и ты, не подонков и не извергов, какими обычно рисуют разбойников. Да, мы воровали, да, грабили и убивали, что с того?! Король и его прихвостни занимаются тем же самым, но только намного больше и чаще, потому что они сильнее, чем мы, потому что им не надо самим марать холеные руки. У них есть огромная свора шавок, а эти, на кухне, одни из них. Они сами выбрали такую жалкую, унизительную жизнь и теперь подбирают объедки с чужого стола. Хотя нет, ошибаюсь, сейчас они как раз разбойничают, по-своему, по-мелкому, таскают куски мяса с чужой сковородки!

Флейта закончила говорить и отвернулась. Попытки Тальберта возразить прерывались одной и той же фразой: «Мне это неинтересно!» Пархавиэль призадумался. Оба спорщика были по-своему правы, но и тот, и другой во многом ошибались. Полковник сочувствовал голодным и нищим служакам, поскольку раньше тоже был таким, а Флейта… Флейта была слишком юна и эмоциональна, чтобы рассуждать трезво, без примеси личной неприязни к сотрудникам тайного сыска, ее кровным врагам. В конце концов спорщики чуть ли не разругались, но Мортас примирил их, точнее, объединил против себя, произнеся надменным, менторским тоном короткую речь, оскорбительную для обоих:

– Слабые сбиваются в стаи, иначе им не выжить. В стае должен быть порядок. Он может быть справедливым или не очень, но обязательно должен быть слепым, бездушным и суровым. Кто считает себя сильным, тот не подчиняется закону и в результате борется против всех. Рано или поздно и слабые, и сильные умирают: одни корят себя за то, что нарушали закон, а другие за то, что ни разу так и не решились его преступить. Не занимайтесь дурью, дамы и господа, не ломайте голову над неразрешимыми проблемами, подумайте лучше о себе!

Разногласия и взаимные обиды отступили на второй план, когда наступил долгожданный момент действий. Мортас застыл и, не обращая внимания на ругань Таль-берта и Флейты, прислушался к неразборчивым, едва различимым голосам, доносившимся из залы. Пархавиэль ничего не услышал, сколько ни крутил головой и ни ворочал оттопыренными ушами, зато его чуткий нос уловил слабый запах дыма, идущий откуда-то сверху. Агнесса подожгла второй этаж, где находились обычно пустующие гостевые комнаты и, следовательно, было проще остаться незамеченной во время совершения злодеяния. Через несколько секунд раздались долгожданный шум и разноголосые вопли толпы, на фоне которых выделялось многократно повторяемое страшное слово «пожар».