В результате события, развернувшиеся на фоне роскошных и дорогостоящих книжных стендов российской экспозиции, напоминали мне литературно-кухонные посиделки 70-х годов, достигшие размаха первомайской демонстрации. Кстати, одна из дискуссий так и называлась – «Российский андеграунд как эстетический мейнстрим». К счастью, географический семинар на тему «Волга как приток Переплюйки» пока еще невозможен даже в Германии. Вообще, темы дискуссий отличались какой-то подростковой хамоватостью в отношении к нашей стране – почетному гостю выставки. Например: «После империи: Россия в поисках новой идентичности». (Воля ваша, но человека, утратившего идентичность, как можно скорее направляют к психиатру.) Или: «Сколько России вынесет Европа?» Или: «Может ли вернуться советское прошлое?»… Поскольку мозговые центры ЦРУ заняты сейчас в основном Ираном и Ираком, остается полагать, что темы этих дискуссий родились в московских интеллектуальных гнездилищах, с чем нас всех и поздравляю.

Должен заметить, стойкая неприязнь к советскому периоду нашей истории и литературы пронизывала многие дискуссии и авторские выступления. С особенным знанием дела об ужасах «литературного ГУЛАГа», как я заметил, повествовали авторы, активно при коммунистах печатавшиеся, получавшие премии и даже занимавшие кое-какие посты. Слушатели, в основном из российских эмигрантов, воспринимали все это с некоторой растерянностью: они, конечно, знали, что уехали из тяжелой страны, но о том, из какого ада им на самом деле удалось своевременно вырваться, по-видимому, узнали, только придя в российский павильон, где им популярно объяснили – эту страну, эту прореху на человечестве не излечит ни рынок, ни демократия, ни благая весть академика Сахарова…

Или вот еще характерный эпизод. Иду по ярмарочному лабиринту и вижу небольшую толпу, пробираюсь к центру всеобщего внимания и обнаруживаю такую сцену: поэт-карточник Лев Рубинштейн бьет то ли в бубен, то ли в кастрюлю, лауреат Государственной премии главный редактор «НЛО» Ирина Прохорова вопит и бегает с пионерским галстуком на шее, а третий не установленный мной персонаж, но чуть ли не Пригов, чем-то острым наносит удары по сооружению, напоминающему супрематического снеговика.

– Что это они делают? – удивленно спрашиваю соседа.

– По-моему, ритуально разрушают империю… – неуверенно отвечает он.

– Какую империю?

– А какая разница? Людям нравится…

Интересно, когда Германия станет гостем Московской книжной ярмарки, догадаются ли немецкие писатели устроить в павильоне ВДНХ потешное взятие рейхстага или ограничатся бутафорским самосожжением фюрера? Честно говоря, ярмарка оставила у меня ощущение окололитературной суеты и государственного тщедушия, а также лишний раз подтвердила то, о чем все давно уже знают: внятная, взвешенная, определяемая долгосрочными национальными интересами государственная политика в области культуры и, в частности, в области литературы у нас отсутствует. Иначе чем объяснить тот факт, что в программе нашлось место для пресс-конференции Дмитрия Емца, автора весьма сомнительной во всех отношениях «Тани Гроттер»? А вот Ольге Тарасовой, представлявшей на ярмарке свой первый в новом столетии перевод на русский язык «Фауста» Гёте, места не нашлось – и малолюдная импровизированная презентация этого уникального издания напоминала похороны пенсионера.

В заключение моих весьма субъективных заметок могу только добавить, что автобус, призванный отвезти нас из отеля в аэропорт, прибыл на полтора часа позже назначенного времени, но на рейс мы все-таки успели, ибо чартерный авиалайнер тоже вылетел с опозданием…

Кажется, в 84-м, когда рукопись моей повести «Сто дней до приказа» уже третий год ходила по мукам согласования, довелось мне очутиться в кабинете довольно большого главпуровского начальника.

– А понимаете ли вы, – спросил он, глядя на меня сочувственно, – что публикация вашей повести может вызвать у нашей молодежи, и особенно у матерей призывников, неприязнь к армейской службе? Так сказать, погонобоязнь…

– Но ведь партия учит нас, писателей, смело вскрывать недостатки, а не трусливо скрывать их! – звонко возразил я, демонстрируя вполне профессиональное владение фигурами позднесоветской демагогии, а сам тем временем подумал: «Не погонобоязни вы страшитесь, товарищ генерал, а лампасофобии!»

– Да, конечно… вскрывать… – еле заметно поморщившись, согласился он. – И лично я – за то, чтобы вас напечатать, раз уж написали. Мы уже дали команду «Советскому воину». Но вот что я вам скажу на будущее, дорогой инженер человеческих душ: «Армию надо любить. Нелюбимая армия – это очень плохо… Для всех!»

В «Советском воине» меня все же не напечатали, потому что категорически против «клеветы на Вооруженные Силы» выступил генерал Волкогонов. Повесть увидела свет в журнале «Юность» только в 1987 году, когда немецкий любитель острых воздушных ощущений Руст загадочным образом пролетел пол-Союза и сел прямо на Красной площади, а Горбачев мгновенно воспользовался этим и поснимал кучу военачальников, вызвав оцепенение всесильных некогда структур, в том числе и военной цензуры. Впрочем, к радости пишущей и вещающей братии, никакой цензуры вскоре вообще не стало, и, начав с критики армейской «дедовщины» (чему, собственно, были посвящены мои «Сто дней»), очень быстро, в какие-нибудь два года, отдельные (как выражались при старом режиме) журналисты и писатели договорились до того, что армия вообще нам не нужна. Зачем? Ведь никто, кроме нас, в мире и воевать-то больше не собирается! Одна осталась угроза человечеству – СССР, эта «Верхняя Вольта с атомным оружием». А люди в погонах, соответственно, – дармоеды и погубители наших сыновей.

Антиармейское ожесточение достигло такого градуса, что офицеры, выходя на улицу, старались лишний раз не надевать форму. Побить не побьют, а оскорбят запросто. Помню, как в те дни меня в качестве разоблачительного писателя пригласили в какую-то познеровскую передачу. Когда я вдруг, вопреки ожиданию, начал говорить о том, что борьба с недостатками в армии и борьба с армией не одно и то же, Познер на мгновенье забыл о своем тщательно выверенном имидже русского Фила Донахью и глянул на меня с чисто «кураторским» гневом. Удивительно, но мои слова вызвали не только бурное негодование собравшейся в студии прорабоперестроечной общественности, но и какое-то затравленное недоумение приглашенных на передачу военных. Они уже не верили, что кто-то из творческой среды может защитить их в эфире, считая, наверное, мое выступление каким-то изощренно-иезуитским режиссерским ходом, после чего наступит окончательный телевизионный погром.

Почему страна набросилась на свою армию с каким-то линчующим ожесточением? Что это было? Стихийный протест масс против нашей военной чрезмерности, которая приводила к вечному отставанию пресловутой группы Б? (Мой тихо инакомыслящий школьный учитель обществоведения пошутил однажды: «Запомните дети, группа А – «аборона», а группа Б – быт!) Возможно, это была аллергическая реакция на вбивавшуюся годами обязательную любовь к защитному цвету. Или же виной всему стали бурно вскрывавшиеся армейские язвы, в том числе и дедовщина. В общем, поводы, конечно, имелись… Но, заметьте, перестроечное общество резко разлюбило армию именно тогда, когда та совершенно искренне захотела стать лучше. Во всяком случае, такого неуставного беспредела, который бушевал во время моей срочной службы в 70-е, в конце 80-х уже не было.