Чего он не ожидал, так это увидеть, что Тедди уже в лагере, а не там, где они должны были встретиться – как договорились, возле конуры в одиннадцать: ничего подобного. А когда выяснилось, что Тедди стрелял из его лука и растерял все стрелы, его вновь охватила страшная, недопустимая ярость, но на этот раз он подавил ее в себе и сумел извиниться за драку, а потом сказал, что запишет условия Тедди, чтобы внимательно рассмотреть их. В палатке он обнаружил, что его драгоценная тетрадь со всеми списками разорвана и часть списков пропала. Еще одно испытание. А когда он примирился и с этим возмутительным бесчинством (любой может развести костер без бумаги, надо только знать, как) и сел, чтобы выслушать Тедди, оказалось, что условия Тедди со вчерашнего дня таинственным образом изменились к худшему…

* * *

Зоуи проснулась, когда Айлин внесла поднос с чаем, но не открывала глаз, пока горничная не поставила осторожно поднос на тумбочку рядом с ней, не раскрыла шторы и не произнесла вполголоса, что уже половина восьмого. Руперт рядом с Зоуи крепко спал. Она села и налила чаю им обоим. Каждое движение причиняло боль, больно было до сих пор, и когда Руперт прошлой ночью занимался с ней любовью, она напоминала пытку, но Зоуи знала, что сумела скрыть это от него. Если бы пришлось терпеть только боль, думала она, – это были бы пустяки, я ее заслужила. Но дело заключалось не только в этом: он был таким доверчивым, нежным и внимательным к ее удовольствиям, а она отплатила ему за все новой ложью. В ней смешались благодарность, боль и осознание собственной низости. Казалось, ее тело от сердца отделяет бездна, и она сознавала только желание покаяться, рассказать ему все, понести наказание, заслужить прощение и начать все заново. Но признаться ни ему, ни кому-нибудь другому она не могла: если бы ее изнасиловали, тогда другое дело, но это было совсем не насилие, и она просто не могла ни солгать о нем, ни рассказать всю правду. Вот это и есть мое наказание, думала она. Необходимость лгать всю оставшуюся жизнь.

– Дорогая, какой у тебя трагический вид! Что случилось?

Отвернувшись за его чашкой, она почувствовала, как слезы жгут глаза.

– Я была недостаточно заботлива с мамой, – пробормотала она, вспомнив, что и это правда.

Он принял из ее рук чашку.

– А я ручаюсь, что это не так, детка. Потому ты и выбилась из сил. Как ты смотришь на то, если я принесу тебе чудесный завтрак в постель?

Она покачала головой, сожалея о том, что он по-прежнему так добр к ней.

– Я тут подумал: может, хочешь съездить со мной сегодня утром в Гастингс? Мне нужны еще краски, и пара кистей не помешала бы, если найдутся приличные, – он помнил, как она любит маленькие вылазки вместе с ним.

– А я собиралась помочь Дюши с обстановкой коттеджа. Рейчел говорила, что к вечеру надо закончить еще целую кучу дел. – Мысль о том, что придется провести наедине с ним целое утро, показалась ей невыносимой.

– Дорогая, но чем же ты сможешь помочь? Я же знаю, как тебе ненавистны все эти хлопоты. Уверен, от тебя и не ждут помощи.

– Пожалуй. – Никто от нее ничего не ждет, с тоской подумала она.

– Ну хорошо, решим после завтрака. Пойду попробую принять ванну. А ты хочешь? В смысле, ванну?

– Нет, я принимала вчера вечером, – ее руки выше локтя были покрыты синяками, она не хотела, чтобы он их увидел. Когда он ушел, она поднялась и быстро надела старые слаксы и рубашку Руперта, а волосы завязала сзади обрывком черной ленты. И присела к туалетному столику, думая о том, что вчера в это же время собирала вещи в квартире матери и пыталась представить, как будет смотреть в глаза Руперту. А теперь, двадцать четыре часа спустя, она вернулась в супружескую жизнь, будто ничего и не было, сидела в знакомой комнате, которую в первый приезд сочла старомодной и унылой, а теперь эти обои в огромных фантастических павлинах, хлопковые шторы в турецких огурцах, толстая белая кружевная дорожка на туалетном столике, простая палисандровая мебель, гравюры со сценами Британской Индии, турецкий ковер в тусклых тонах и крашенные морилкой вощеные половицы вокруг него, – все казалось знакомым, утешительным, даже роскошным по сравнению с вымученной элегантностью материнской квартиры. Как она всегда ненавидела ее и ее предшественницу, где жила до замужества! А теперь до нее дошло, что, возможно, и мать недолюбливала эту квартиру, но безденежье помешало ей подыскать ту, которая была бы ей по вкусу, каким бы он ни был. И что главная причина ее выбора – нехватка денег, чтобы быть собой. Ее мать работала, чтобы отправить ее в хорошую школу, тратила на ее одежду и развлечения больше, чем на себя. «А я просто брала все, что только могла, а потом бросила ее», – думала она. И никогда не заботилась о ней, никогда не была благодарной, и вдруг она с потрясением и стыдом осознала, что, старея и слабея, мать начала ее побаиваться, и она, Зоуи, это знала, но ей было все равно, она принимала это спокойно и самодовольно – тем легче ей было дозировать визиты, телефонные звонки, любое, даже самое ничтожное внимание. Она просто обязана измениться, хоть как-нибудь. Но как? Ей вспомнилось, как Рейчел, Сибил, Вилли, а иногда и Дюши говорили о детях, когда те вели себя скверно: «Такая фаза», но речь шла всегда о детях и о каком-то одном недостатке. А ей двадцать три, и, похоже, ей надо меняться полностью.

Руперт, вернувшийся из ванной, объявил:

– Мне нужна еще одна рубашка. На этой оторвалось три пуговицы – я похож на Сета из «Неуютной фермы».

– Я их пришью.

– Да ничего, дорогая, Эллен справится.

– Думаешь, я даже пуговицу не способна пришить?

– Разумеется, нет. Просто Эллен всегда это делает, вот и все, – он заправлял рубашку в брюки. – Ты же сама говорила, что терпеть не можешь шить.

– Но уж пуговицу как-нибудь пришью, – возразила она и расплакалась.

– Зоуи! Дорогая, ну что такое? – Он не добавил «опять», но она почувствовала это по его голосу.

– Ты считаешь меня совершенно никчемной! Не способной ни на что!

– Нет, не считаю.

– Когда я сказала, что хочу помочь сегодня утром в коттедже, ты не захотел. А теперь мне даже пуговицу к твоей рубашке нельзя пришить!

– Я думал, ты не хочешь заниматься такими делами. Ну конечно, можно, если ты хочешь.

Но в ее новую решимость его слова не вписывались.

– Может, я хочу делать что-то независимо от того, хочется мне этого или нет, – заявила она и только потом поняла, что прозвучали эти слова не так, как она задумала.

– Ладно, дорогая, если хочешь, делай то, чего тебе делать не хочется, – согласился он. – Должен отметить, выглядишь ты очень мило и деловито. Пойдем завтракать?

* * *

– Выглядишь как лошадь, только не совсем…

– Как те лошади, которым надевали такие штуки на голову, чтобы видны были только глаза и нос, – ну, знаешь, у крестоносцев, – добавила Нора.

– Вообще-то дышать в них нельзя совсем, – просипел Невилл со своего стула за чайным столом: после поездки за противогазами у него прямо в машине случился приступ астмы.