– Горальдо, к пристани пришли новые византийские лодьи с товарами и просят разрешения торговать в Киеве. Что им передать? – спросил десятник.

– А поглядим сначала на товар, да и на купцов, – угрюмо ответил начальник и тронул коня, заворачивая к пристани.

Прибыв на берег и поднявшись на лодии, Гарольд велел показать товар.

Греки разложили всяческие масла, притирания и сладости, причмокивая языками и расхваливая товар.

– Сами карочи товар, сами лючи! – коверкая славянскую речь, слащаво улыбаясь, твердил как заведенный плотного сложения византиец с холодными внимательными глазами.

– Этого Киеву не надобно, – сказал Гарольд, глядя в холодные глаза купца. – Наши жёны без красок обойдутся. Нужны шеломы, щиты, мечи, сёдла, узды и кольчуги. Понятно? За купцами этими пригляди, – отъехав от лодий, приказал начальник десятнику, – от пристани отойдут – проследи, пока за пределами града не окажутся. Сдаётся мне, что старший у них такой же купец, как я жидовский раввин.

Не получив разрешения, византийские лодии пошли дальше по Непре, а там – через волоки – до Ловоти. По Ловоти вошли в Ильмень-озеро и достигли Нов-града. Часть там продали, а с остальным ходили аж к данам, пока не распродали всё добро.

А когда возвращались назад и зашли в Киев для пополнения припасов, обещали Гарольду возить всё, что нужно Святославу. Но больше их в Киеве никто не видел.

Зато Киевский Торг вскоре заполонили варяги, которые приходили не только из Нов-града, но и везли свои кольчуги, щиты, мечи и всё необходимое с берегов моря Варяжского. Цены упали. Средь византийских купцов это вызвало озлобление, и они втихомолку, между собой, проклинали и варягов, и русов.

Между тем в Киев большим числом прибывали радимичи и кривичи, чтобы поступить на службу к Святославу.

Гарольд собрал из них две тьмы радимичей и три тьмы кривичей, провёл обучение и отправил, как подсобные дружины, на Тьмуторокань.

А навстречу свежим тьмам тянулись пыльными дорогами в Киев бесконечные вереницы обозов с воинской добычей из Хазарии. Топтали дорожную пыль тьмы полонённых, тех самых, что недавно приходили грабить и убивать киян, северян, радимичей, что волосяными арканами тащили славян в неволю вечную. Без прежней лихости и жестокого азарта в раскосых глазах, напротив, очи, опущенные долу, потухли, ноги, умеющие пришпоривать конские бока, избиты в кровь от непривычной и долгой пешей ходьбы, крепкие плечи безвольно согбенны.

С каждым возом добычи, с каждым полонённым, что приходили в Киев, всё более радовались кияне, и всё более прибавлялось хлопот начальнику Городской стражи. Возы надобно было не только оградить от татей, но и проследить, чтобы тиуны, коим надлежало те возы, что были долей того или иного дружинника или ратника, передать их семьям, сделали это без урона и вовремя. Случись задержка, потом трудно будет разобраться, ведь возы всё шли и шли. Шутка ли, по два воза на каждого дружинника да воз на простого ратника! Поди разберись, сохрани, да ещё и не перепутай. Проще всего было с той частью добычи, что предназначалась для казны княжеской, её Гарольд тут же передавал Фарлафу. Перепоручив Теремную стражу целиком на попечение Петра-Кандыбы, Фарлаф занимался сокровищами, – нужно было не только принять всё пришедшее, но и учесть, записать и распределить так, чтобы потом без особого труда сыскать в час надобности. Места в старых хранилищах уже не хватало, потому новые строить заладились, а это опять на его голову забота.

Гарольд заехал за Фарлафом в терем рано поутру, растолкал спящего варяга.

– Вставай, брат Фарлаф, кончился наш с тобой сон – новый обоз у городских ворот, поднимайся! – двумя руками тряс Гарольд начальника Теремной стражи, ухватив его за крепкие плечи.

Главный теремной страж то открывал, то снова закрывал сонные глаза, бормоча что-то про то, что обоз обещали к обеду, а не в такую рань.

– Да, брат, чтоб так спать, непременно стражником надо быть, – тяжело вздохнул Гарольд, видя, как его друг снова засопел, едва прекратилась тряска за плечи.

Наконец ему удалось растолкать Фарлафа, и они в сопровождении охоронцев Теремной стражи выехали к городским воротам, где их ждал очередной обоз с воинской добычей. Отделив часть для княжеской казны и передав её под начало Фарлафа, Гарольд принялся разбираться с оставшимися возами. Оказалось, что возы, предназначенные для берестянских огнищан Лемешей, почему-то вовремя не были отправлены им, а прибыли в Киев.

– Ты что, читать не умеешь? – возмущённо выговаривал начальник Городской стражи уставшему от долгого пути начальнику обоза. – Ведь вы мимо Берестянской пущи проезжали, в четверти гона от тех огнищан были! – наступал он грозно на коренастого начальника обоза с длинными, седеющими по концам усами.

– Так разве всё упомнишь, лошадь у нас одна захромала, другая вообще пала, опять же за охрану всю дорогу думал, – оправдывался обозный начальник.

– Ладно, сам ошибся, сам и исправляй, – заключил уже более миролюбиво Гарольд. – Обоз я у тебя принял, а возы для берестянских огнищан сам доставишь, да гляди, я проверю, чтоб всё в сохранности! – строго закончил Гарольд, отворачиваясь от насупившегося от обиды обозного начальника и взмахом руки давая команду своим воям впустить обоз в град.

Тут обиженный начальник вдруг что-то вспомнил, и усталое чело его осветилось злорадной усмешкой. Он обернулся к отъезжающему Гарольду и крикнул:

– Мы день тому полонников обогнали, целую тьму! – Он изрёк последние слова с явным удовольствием. – С ними хлопот побольше будет, чем с возами, ха-ха! – Довольный, что под конец «насолил» начальнику Городской стражи, коренастый воин тронул возы в обратную от Киева сторону.

«Ух ты, прыщ обозный! – горько ругнулся про себя Гарольд и с досадою сплюнул в пушистую дорожную пыль. – Обрадовал-таки напоследок! Да уж, с невольниками – не с бездушным добром, их и кормить, и охранять, и держать где-то надобно, шутка ли – тьма голов, охраны не напасешься, все другие дела по граду придётся отставить…» И Гарольд велел кликнуть начальника плотницкой ватаги.

На киевском Капище закончилась утренняя молитва. Последние оставшиеся после Схода кудесники прощались с Великим Могуном и киевскими собратьями. Одним предстояла долгая дорога на Волынь, а другим и вовсе на полуночный восход, в земли Вятскую да Северскую.

– Добре, что собрались мы нынче, – говорил Могуну высокий статный волхв из Вятской земли Велемудр. – Ручаюсь, отче, что в нашей земле северной поконы древние и веды пращурские всегда бережно хранимы будут.

Волхвы простились и ушли, чтобы поспеть к обозам, отправлявшимся с товарами в их земли. Могун киевский уже собирался по своим делам, когда взгляд его остановился на одинокой женской стати во вдовьем одеянии. Не первый раз замечал эту молодую вдову старый кудесник, но она в скорби своей всегда держалась поодаль, и он не тревожил её своим вниманием. Но сегодня обострённым чутьём уловил, что силы женщины на исходе и её надо поддержать волховским словом. Подойдя ближе, кудесник поздоровался с женщиной. Она подняла глубокие, как озёра, очи, и Великий Могун узнал молодую вдову, хотя горе изменило её лик и стан. Это была Болеся, вдова младого темника Горицвета. Совсем недавно сия дивная пара радовала глаз старого кудесника. Оба стройные, горячие, весёлые и гибкие, как две весенние лозы. С тремя такими же весёлыми детишками, они казались ожившими солнечными лучиками, от которых всегда на душе было тепло и радостно. Теперь же тонкий стан Болеси ещё более утончился, живая гибкость исчезла, а неизбывное горе погасило солнечное сияние лика и надело на него личину тяжкой скорби. Могун ощутил всё, что творилось в душе несчастной жены. Неисчерпаемая глубина холодной бездонности горя, пустоты и одиночества, боль от потери самого близкого и родного, того, кто занимал собой целый мир. И вот его нет, и кажется, что порвалась нить самой Жизни. Всё это единым мигом почувствовал и принял в себя Великий Могун.