– Погоди, отче, а отчего, скажем, Тьмуторокань сейчас хазарам принадлежит, а вот в Фанагории тиун хазарский, а град как будто византийский, не разумею я? – вопросил Притыка.

– То потому, что давние и крепкие связи с Византией у сего града, было такое, что даже сам император византийский в сем граде обретался, – ответил волхв.

– Как же он тут оказался, император? – дружно удивились темники.

– А так, братья, – продолжил свой рассказ волхв. – Византия что прокажённый в богатом платье, снаружи злато, серебро да меха, а под ними язвы гниющие да зловоние тяжкое. Где злато правит, там человеку свободному нет места. Потому в императорских покоях никакого покоя нет – убивают, травят, мстят и льстят непрестанно. В общем, был у них император по имени Юстиниан Второй, правил в Константинополе без малого десять лет и известен был тем, что на монетах повелел чеканить изображение бога их нового, Христа. Потом завистники сумели отправить того Юстиниана в изгнание в град Херсонес, Хорсунь по-нашему, и замыслили убить его. Юстиниан же убежал в эту самую Фанагорию. Женился на дочери самого Кагана хазарского, чтоб защита ему от Кагана была, и жил-поживал в своё удовольствие. Да только разница меж Хазарией и Визанщиной только снаружи, а внутри – что те рабы злата, что другие. В общем, прислали враги Юстиниановы богатые дары Кагану и просят: отдай нам Юстиниана живого или мёртвого, на всё согласны. Каган на дары те польстился, принял, а наместнику своему в Фанагории, по имени Папац, и архонту Боспора Киммерийского, по имени Валгицу, велел тайно убить собственного зятя. Но было в этой куче зловонной одно зерно чистое – жена Юстиниана, дочь Кагана по имени Феодора. Узнала она о готовящемся убийстве мужа своего, которого любила крепко, и тайно ему о том поведала. Тогда вызвал Юстиниан к себе Папаца, да и задушил его шнуром тонким, а потом то же проделал и с Валгицу. После жену свою любимую, дабы жизнь её смертельной опасности не подвергать, отправил в Итиль к отцу, а сам тайно бежал из Фанагории, пробрался в Болгарию, что на Дунае-реке, и с помощью болгарского войска, в союзе со славинами, вернул себе власть в Византии. А у Фанагории с тех пор особое положение – вроде бы и с Хазарией, и в то же время с Царьградом…

– Да, – протянул кто-то из темников, – воистину речёшь, отче, где злато правит, то свободному человеку места нет в том краю. Не приведите, Боги славянские, чтоб у нас на Руси такое когда-нибудь случилось, супротив такого зла и меч, и копьё бессильны. А град тот извести надо, это точно!

– Как-то в детстве длинным зимним вечером поведал мне мой наставник сказание древнее, – задумчиво продолжил танаисский волхв. – Что был в сих местах, у моря Сурожского, когда-то богатырь из тавро-скифов. Как его собратья звали, уже неведомо, но греки Ахиллом, то есть живущим у моря, величали. Восхищались приезжие купцы и воины его силе, стати и яри воинской, да свои собратья-тавры не жаловали из-за того, что несдержан он был, себя выше общины ставил и не по-славянски жесток был с противниками. Лести ли греческой поддался сей Ахилл или за поступки свои, духу русскому противные, только изгнан он был из страны своей и стал грекам служить. На ту же Трою их водил, много бед сородичам принося. За силу свою и дерзость почёт великий имел, жизнь роскошную, палаты каменные, жену-раскрасавицу и прочее. А после смерти, коей, кстати, сам Аполлон способствовал, направив пущенную Парисом стрелу в самое уязвимое место – пяту Ахиллесову, стали благоговеющие пред ним греки его богоравным почитать, храмов да святилищ наставили. И после смерти боялись сего богатыря, думали: а как восстанет он из Аидова царства, мало никому не покажется! Старались богатыми дарами изваянию Ахилла добиться его расположения и покровительства. Никто точно не знает, где насыпан его курган, – то ли возле Трои, то ли на дунайской Певке, то ли здесь, на родине, где он родился и был скифским царём. Совсем недалече от Тьмуторокани, напротив Киммерийского Боспора, там, где Дельфинья коса, до сих пор стоят колонны его святилища. Изваяния, понятно, давно нет, но, рекут, изображён он был с копьём, щитом и серьгой в ухе, как в наших древних Родах принято… – Волхв многозначительно замолчал.

– Эге, княже, так вот почему греки полонённые тебя новым Ахиллесом кличут! – возбуждённо заговорили темники. – Боятся тебя! Может, надобно посетить сие Святилище?

– Нечто подобное сказывал мне волхв Велесдар, – ответствовал князь. – Про другого могучего князя из антов и про его службу волохам. Халабудой его звали. Родичи его изловили и покарали. Нет, братья-темники, то для греков, хазар и прочих народов честь воинская с человеческой зачастую не сходятся, а по мне, какой бы славный воин ни был, а предательство все его доблести обращает в пыль. Не пойду я в Ахиллово святилище, – твёрдо молвил Святослав.

– Ладно, братья-темники, давайте расходиться, – заключил разговор Издеба, – поздно уже, на заре снимаемся.

Святослав по привычке прошёлся вокруг Стана, проверил стражу, а затем отправился спать, постелив попону на пожелтевшей траве и положив седло в изголовье.

Ночь стояла чужая, – где-то выли шакалы, а звёзды горели необычайно ярко, как адаманты. И неслась над степями тихая песня воина про Киев-град, калину и девицу, что ждёт-дожидается милого. И время от времени тишина нарушалась громкими окликами стражников:

– Слава великому Киеву!

И в ответ:

– Слава Перуну грозному!

И далеко разносился тот окрик в чужой ночи, и отзывался на него из степи злобный и тоскливый вой шакалов.

В Киеве кудесники собирались на Великий Сход. Такого давно не случалось на Руси, потому как каждый кудесник больше сам по себе жил, люду славянскому служил, правил требы и богов славил, как заведено было в той или иной земле издавна. Понятие о том, что бог и един и множествен и что все боги и люди, как дети и внуки, суть едины, было у кудесников общим, а вот способы обращения к богам и связь с ними порою очень разнились.

Так сложилось за многие сотни и тысячи лет. Благодаря заботе о чистоте телесной и духовной, связи крепкой с Матерью-Землёй и Родом Единым, что проявляется во всём сущем, стойко держались племена и роды славянские за Правь истинную и потому оставались вольными, когда вокруг уже рабство коростой ползучей род людской разъедало, пожирало государства великие и малые, и люд свободный превращало в невольников. Не могли уже поражённые той коростой люди зреть истину, не разумели более языка Матери-Земли, птичьего щебета, шелеста трав, гомона вод живых и пересвиста ветра. Забывали Поконы Прави, по которым всякий, кто только решил иметь раба, сам им уже стал. Вольный человек не может быть ни рабом, ни рабовладельцем.

Только проходили столетия за столетиями, и начала вползать сия зараза в славянские роды и общины. Как-то меньше стали люди на себя ответственность брать, порешили: пусть князья будут наследственными и сами радеют об общем. Стали многие о своём отдельно от общего думать, а потом и непотребным для вольного человека делом занялись – людей в рабство продавать, сначала полонённых в войнах да преступников, а потом и тех собратьев, кто за долги невольником стал.