Когда до окончания семинара оставалось минут двадцать, Андрей Иванович благополучно подобрался в своем рассказе к воцарению Романовых и подвигу Сусанина. Быстрота, с которой Мирошкин давал сегодня материал, несколько его смущала. Раньше он не успевал за одно занятие охватить всю Смуту — Андрей Иванович увлекался, сыпал фактами так, что неизбежно заимствовал время от другого семинара. Нет, куража больше не было. Мирошкин сделал паузу, как бы давая студентам возможность записать последние его фразы, хотя никто ничего уже не собирался писать. Дмитрий перестал «подавать признаки жизни» уже минут пять, на сегодня он как студент умер, «остекленев» подобно Купиной. Катя еще пыталась конвульсивно что-то записывать. «Неужели и здесь все? — думал Андрей Иванович. — Чем же заниматься? Преподавать, получается, я не могу — надоело, бизнесмен из меня никакой, я даже себя в этой роли и не представляю. В чиновники идти? Я настолько презираю наш госаппарат, что и там мне не место — все равно карьеру не сделаю, а взятки брать я вряд ли решусь. М-да-а, кризис он и в Африке кризис». Вслух же он произнес: «Ну что же, тему мы прошли, начинать новую сегодня бессмысленно. У вас вопросы есть? Вопросов нет! До свидания». Мирошкин взглянул на Купину, и «вышедшая из летаргии» Дашка кивнула, как бы давая понять преподавателю, что полностью с ним согласна и не заложит его. Мир между Мирошкиным и лаборанткой был, таким образом, установлен. Закончить занятие раньше были согласны и Дмитрий, и Катя, в изнеможении отбросившая ручку в сторону. Всех позабавила реакция подружек, протрепавшихся всю пару, — увлеченные беседой, они поначалу даже не услышали, что семинар окончен, и с недоумением взглянули на соседей и Мирошкина, разом поднявшихся с мест и принявшихся укладывать в сумки вещи. Зато обе совсем не выглядели уставшими.

Андрею Ивановичу нужно было подняться на кафедру — в перерыв он занес туда куртку и пакет со школьными дарами. Кроме того, оставалась задача дозвониться до жены. У него не было сомнений, что в кафедральном кабинете никого не было — в тот день пара на «вечерке» была только у него. Однако Виталий Александрович по-прежнему восседал на своем месте. Жена так и не пришла за ним. «У моей Гали сегодня тяжелый день, — даже как-то виновато пояснил свое нахождение здесь Ланин. — Она заканчивает заказ, с ней должны рассчитаться. Это всегда долго. Ну, ничего страшного — посижу. У нас в семье главный кормилец — жена». Андрей Иванович не стал уточнять, какой такой «заказ» выполняет ланинская Галя, он подумал, что его предположение о профессии жены доцента подтвердились, — она скорее всего делает ремонт.

Дома у Мирошкина было по-прежнему занято. «И она еще жалуется на бездарно сложившуюся жизнь, — подумал он об Ирке. — Меньше бы трепалась по телефону — больше бы успевала». Мирошкин повесил трубку, надо было прощаться с Ланиным. Виталий Александрович сидел на стуле и грустно смотрел в пол, густая седая его борода закрывала старенький, замасленный, неизменный галстук и белую, видно, свеженадетую рубашку. Сочетание бороды, галстука и рубашки почему-то придавало Ланину еще более трагический вид. «А ведь у него утром были первая и вторая пары — я в расписании видел. Это он, выходит, здесь уже с девяти часов сидит. С его ногами даже в туалет нормально не сходишь. До аудитории «по стеночке» добирается. Как же он выдерживает?» — оценил положение коллеги Андрей Иванович.

— Виталь Саныч, а вам далеко ехать?

— Ехать? Идти! Двадцать минут. И это с моими темпами. Так-то вообще минут десять.

Решение было принято. «Все равно я мог закончить занятие на те же пятнадцать-двадцать минут позже. Не хватятся. Чем позже приеду, тем лучше. День все равно убит, а так меньше с тестем придется сидеть, — вспомнил Мирошкин утренний разговор с женой. — Как там поется? «Нелюбимая ждет меня у окна, вечерами длинными…» Так, кажется?»

Отказывался Ланин недолго, Мирошкин подал ему руку и помог подняться — у Виталия Александровича от долгого сидения на одном месте затекли ноги и спина. К счастью, лифты не были отключены, коллеги сравнительно быстро преодолели коридор, спустились вниз и вышли на улицу. Было темно, заметно похолодало, дождь давно прекратился, оставив после себя темные улицы, сплошь засыпанные мокрой листвой, еще более неуютными. Опираясь на руку Андрея Ивановича, благодарный Ланин развлекал коллегу историей своей жизни.

— Я, Андрюша, не всегда был таким. Увидел бы ты меня лет пятнадцать назад — не поверил, что я таким стану. И волейбол, и лыжи, и все такое… Да и бороды не было. Я ведь когда-то читал историю в Высшей школе КГБ. Теперь они — Академия.

— Вы работали в КГБ? — Мирошкин теперь понял, кто составил протекцию Куприянову в Институте права и экономики.

— А у тебя есть претензии к нашей «конторе»?

— Нет, просто вы не похожи… Ой, я не это имел в виду. Дело не в вашей физической форме…

— А, я понял! Да, действительно, на внешности людей из нашей системы лежит определенный налет… Я сам замечал. Ну, значит, на мне его больше нет. Хотя я, между прочим, ушел на пенсию полковником.

— Полковником?

— Что? Опять откровение? Сейчас многие отставники не любят вспоминать о своей принадлежности к системе. Это раньше у нас говорили, что бывших не бывает. А сейчас… Есть даже такие, которые сами работают против своих. Вот, например, Киселев с НТВ…

Ланин пустился в перечисление всех известных ему когда-либо «учившихся», «преподававших», «служивших» и «даже дослужившихся» «в системе» до высоких должностей и званий «предателей» — так он их называл. Указав отщепенцев, Виталий Александрович помолчал, а потом продолжил уже слегка смягчившись: «Нет, кого-то я понимаю. В начале девяностых все рухнуло, у всех жены, дети, как известно, есть-пить надо… Кто-то и сам пить начал. Я, например, много пил тогда. В общем-то, я ведь алкоголик. И курил я много. С работы не выходил по неделе. Бывало, придешь утром на кафедру, мужики собрались — по рюмке. Потом на лекции чувствую — надо выпить. Слушателям — это так у нас студентов называли — говорю: «Товарищи, одну секундочку — мне нужно свериться с первоисточником». И — под кафедру, к портфелю. Там налью водки в складной стаканчик — он у меня в джентльменском наборе всегда с собой был — выпью… И дальше читаю. Слушатели, конечно, все понимали, но молчали. Да и жаловаться смысла не было — такой развал, не то что нам — обычным офицерам вообще не сладко приходилось. А мальчишки-курсанты боялись по улице ходить в форме — их обязывали являться на занятия в таком виде. У нас хотя и невнятные были знаки различия, «связисты» и «связисты», а все равно. Могли и фуражку на улице с головы сбить и плюнуть… Больных много. Демократы! В общем, все настолько развалилось, что можно было и занятия пропускать, и пить, и чего только не делать… Так вот, лекцию прочитаю, а там и обед. Тут уж с мужиками бутылочку раздавим. У нас и компания подобралась. Если есть третья пара, ее уже как в тумане проведешь и снова — к своим. Засидишься часов до восьми, и в том состоянии, в каком к тому времени будешь, я предпочитал на улицу вообще не выходить. Это я так решил после того, как однажды осенью выбрался вот таким домой, ждал-ждал транспорта — ничего не идет. А у нашего здания на Пельше около автобусной остановки был спуск к прудам, я решил пройтись, сошел вниз к воде, а подняться обратно в горку не смог — развезло меня совсем. Несколько раз падал — весь перепачкался… В общем, лучше на работе было остаться. Еще и ограбить могли. Атак: поспишь на кафедральном диване, утром побреешься — и снова рюмку! И дальше по кругу несколько дней. А у меня жена, двое детей… Взрослые, правда, уже были ребята. Старший даже в институт поступил. Н-да! Долго они меня терпели… Но однажды занесло нас с приятелями на Рижский вокзал в буфет. Почему туда — не знаю. У кого-то там знакомая работала, что ли? В общем, мы часто там пили. В какой-то момент пошел в туалет. И, главное, все четко помню — спустился куда-то вниз, прошел по коридору, сделал свои дела — и обратно, вышел по тому же коридору, длинным он мне показался… Вышел и оказался на Казанском вокзале. Стою, ничего понять не могу. Голова трещит. Как сюда попал?! Испугался очень — домой поехал. Жена на работе, мальчишки мои — старший на занятиях, младший в школе или гулять уже пошел — так я подумал — рано еще было. Мы после первой пары с коллегами на вокзал-то рванули. Сижу на кухне, соображаю, как это со мною приключилось. Голова не проходит. И так мне тут водки захотелось! «Вот, — думаю, — мои-то на вокзале пьют, а я тут впустую сижу». Нашел бутылку — от меня не прятали, знали, что я на работе напиваюсь. В общем, выпил ее и уснул. Разбудила меня сирена. Я решил, что пожар где-то. Глаза открыл, соображаю: нет, не сирена — в дверь звонят. Потом стучать начали ногами. Я взял в руку молоток, открываю. Женщина стоит какая-то. Я ей говорю: «Здравствуйте, девушка. Давайте познакомимся». А она меня по физиономии хрясь: «Я твоя жена!» И в квартиру проходит. Я продолжаю ей говорить: «Ой, Ниночка, как ты хорошо выглядишь. Я тебя даже не узнал. Какая-то у тебя шапочка новая». А она мне опять пощечину: «У меня эта шапка уже пять лет». Оказалось, меня два дня нигде не было — ни дома, ни на работе. Нина на кафедру звонила. «Нет, — говорят, — не появлялся». А занятий у меня в те дни и не было. Жена в милицию сходила, но те заявление не приняли. «Подождите, — сказали, — может, еще объявится». И точно, объявился я. Только жена сказала, что нам нужно развестись. Я ее отговаривать не стал, мы уже год как жили с ней параллельно, да и она, как я понял, все уже окончательно решила — даже младшего сына к своей маме отправила, чтобы он нам выяснять отношения не мешал. Ни в какой он школе в тот день не был — воскресенье, как оказалось, тогда было, когда я из «коридора» вышел. А старшему уже все равно — у него первая любовь закрутилась. В общем, я тут же собрался и на работу уехал. Прихожу на кафедру, смотрю — мой портфель, который я на вокзале оставил. Ребята про меня подумали — домой ушел — и его на работу переправили. В общем, где меня те дни носило, так и осталось непонятно. Но я решил: все, новую жизнь начинаю… Давай, Андрюшенька, тут немного постоим».