Генри, не скрывая любопытства, стремительно разорвал оберточную бумагу и оказался глубоко тронут моей заботой. Я попал в яблочко. Он сразу же отправился сменить галстук, завязал идеальный «виндзор» и вернулся сияющим, как солнце. Нотные станы, маленькие бежевые нотки на конце и винно-красный цвет — все это полностью соответствовало вкусу Генри.

— Ах ты плутишка, — сказал он. — «За сигаретами»! Ха! А я-то тебе поверил!

Атмосфера сразу же разрядилась. Огонь в камине пылал вовсю, мы пили кофе с коньяком и, разумеется, слушали «Тихую ночь» в исполнении Юсси Бьерлинга на старой граммофонной пластинке из коллекции деда Моргоншерны. Шипение и потрескивание поцарапанной пластинки делали музыку еще более торжественной. Расчувствовавшись едва ли не до слез, я, разумеется, принялся рассказывать о своем детстве, попутно обнаружив, что рождественская ель — единственное дерево, которое я узнаю в лесу. Я рос типичным городским ребенком и в настоящем лесу оказался всего один раз, когда нас с сестрой послали украсть елку к Рождеству.

Генри стенал и вздыхал над судьбой моего поколения, рассказывая длинные истории о том, как он праздновал Рождество в изгнании, будучи Генри-клерком в Лондоне, Генрихом-барменом и официантом в Альпах, Анри-бульвардье в Париже. Да, были времена!..

Празднование длилось двое суток, а затем наскучило: долго спать по утрам, есть, сидеть без дела или листать что-нибудь из классики — все это не могло продолжаться до бесконечности, особенно учитывая, что Генри «на старости лет» открыл для себя «Дон Кихота» и то и дело порывался прочитать мне самые блестящие эпизоды. Уже на второй день мы поняли, что действуем друг другу на нервы, и решили прекратить безделье, вернуться к прежнему распорядку дня и с помощью работы справиться с длинными и трудными праздниками.

Пару дней мы ковырялись в «Пещере Грегера», пытаясь найти новые сокровища у западного портала. Та удивительная кружка утратила блеск после того, как ее окончательно очистили от налета; мы с Генри, избегая лишних обсуждений, пришли к выводу, что сплав имеет весьма опосредованное отношение к золоту. Генри не решился отправиться к эксперту, чтобы установить истину. По его словам, это привлекло бы ненужное внимание к находке, поднялся бы шум, и нам пришлось бы отбиваться от любопытных журналистов. Это означало бы конец всей затеи.

Но, не найдя новых предметов, мы занялись другими делами. Генри отшлифовывал «Европу. Фрагменты воспоминаний», а я — «Красную комнату».

К Новому году блудный сын вернулся домой. Он был сильно простужен и утверждал, что праздновал Рождество с какими-то приятелями в домике на Вэрмдё. Если не считать простуды, его вид не вызывал опасений. Генри, с трудом скрывая восторг — из соображений престижа он все же считал необходимым его скрывать, — протянул Лео подарок, который ждал того под елкой. Это была кофта «Хиггинс» — точно такая же, какая досталась мне, — которую сопливый и кашляющий Лео сразу же надел. Подарок его обрадовал. Как только Лео улегся в постель, Генри сразу же принялся ухаживать за ним, приготовив тодди и термометр — тот удивительный ремешок с жидкими кристаллами, который следовало прижимать ко лбу, — а также развлечение в виде комиксов про Человека-паука, Супермена и прочих. Внезапно все стало как прежде.

Но счастье продлилось недолго. Вскоре простуда распространилась по всей квартире. Речь шла не о каком-то заурядном насморке, а о настоящем взрывном азиатском или советском гриппе. Более тяжкой простуды у меня не было никогда. В конце декабря мы все лежали в своих кроватях, натянув на себя шапки, носки, кальсоны и обложившись грелками, рулонами бумаги, таблетками от головной боли и кремом «Нивея». Время от времени один из нас с трудом выбирался на кухню, чтобы приготовить чай и бутерброды с рождественской колбасой и аптекарской горчицей, у которой напрочь отсутствовал вкус, а потом снова без сил рухнуть в постель.

Это было самое бестолковое празднование Нового года в моей жизни. Перед наступлением полуночи Генри мобилизовал все свои силы и поднялся с постели, чтобы отметить торжественный момент, хотя бы стоя на ногах. Он выставил три нержавеющих таза с горячей водой и солью «Шоллс» у окна в гостиной с видом на улицу, развел огонь в камине, зажег свечи и достал бутылку шампанского «Опера», настаивая на том, чтобы мы составили ему компанию.

Мы уселись в ряд, опустив ноги в горячую воду, которая оказалась очень и очень кстати. Ровно в двенадцать пробка полетела вверх, а ракеты за окном описали пиротехнические параболы на фоне глухого ночного небосвода. Игристый напиток был начисто лишен вкуса. У меня едва не остановилось сердце, и Лео чувствовал себя ужасно виноватым за то, что принес болезнь в дом, а Генри пытался разрядить обстановку.

— Бы все равдо заболели бы, — гнусавил он. — Такой грипп всегда проявляется, радо или позддо.

— Ты не видоват, — я пытался говорить как здоровый.

— С довыб годоб, ребята! — сказал Генри и чихнул.

Наши ноги плескались в теплой воде, и на мгновение мне показалось, что ракеты в зимнем небе, звон колоколов и наше бедственное положение объединили нас, как настоящих братьев.

Генри, разумеется, счел необходимым произнести что-то вроде новогодней проповеди — в тон серьезному, словно увертюра к трагической опере, звучанию наступившего года. Он сбивчиво и неразборчиво говорил о времени, о том, что приближается новое десятилетие — хорошее десятилетие для всех нас: Лео снова станет поэтом, я достигну вершины мастерства, а самого Генри ждет успех как композитора. Лишь бы не было войны, а в остальном бояться нечего. Пророчество было достойно нового бокала шампанского.

Новый, семьдесят девятый год — год выборов и Всемирный год ребенка — начался мрачно: мороз все не слабел, а тяжкий грипп, природы которого не мог понять даже бодро пыхтящий и фыркающий домашний доктор Гельмерс, никак не хотел проходить. Генри Морган громогласно жаловался на то, как мало рождественских открыток он получил на этот раз. Женщины забыли Генри. Только блестящая открытка от Мод с улицы Фриггагатан и вопиюще безвкусный семейный портрет от Ланы из Лондона — вот и все. Открытки были выставлены на столике с гиацинтами в гостиной. Ни Лео Моргану, ни мне поздравлений не прислали.

Когда порядок был восстановлен, нам полегчало: газеты стали приходить в положенное время, народ заспешил на работу, и мы выбрались из коек.

Однако газеты сообщали такие новости, что нам хотелось вернуться в праздничное неведение. Новости были совершенно безрадостными. На Сконе обрушился разрушительный снегопад, снег завалил дома, автомобили, народ эвакуировали с помощью специальных подразделений экстренных сил армии. Далее следовала невероятная каша из неудач и трагедий. Глава концерна «Вольво» попал в переплет в результате краха норвежского проекта: скупердяи из Объединения акционеров стали чинить препятствия, и это вызвало скандал. Я стал размышлять над тем, как бы стал освещать это дело редактор Струве в «Красной комнате» и, как Левин, этот лисенок, обладавший секретными сведениями и широкими связями в финансовом мире, представил бы собственную, сенсационную картину происшествия.