Как там Павла?!

«Возможно, ее снова придется госпитализировать»…

Он вскочил в такси.

Серой машины перед подъездом не было.

Не дожидаясь лифта, он кинулся по лестнице – но уже на втором этаже сник, схватившись за сердце.

Дверь его квартиры была заперта. Чего не бывало практически никогда; он испугался и заколотил в нее руками и ногами, забыв почему-то о звонке.

– Кто там?!

– Павла, – он задохнулся, – это я.

Скрип защелки. Павла стояла в прихожей, все так же кутаясь в Тританову куртку:

– Они… поднимались. Звали… Но я нашла защелку. Они постояли и ушли… Я боялась.

– Машины нет…

– Я видела… Раман… Неужели они… настолько оскотинели, что могут что-то сделать со мной… насильно?!

Раман хотел сказать, что в дневном мире никакого насилия и не требуется. Охраняющая глава достаточно терпелива, чтобы подождать еще двое суток…

Но он не стал этого говорить.

Эта ее Стефана обрывала телефон, собиралась немедленно приезжать, забирать Павлу домой; у Рамана не было сил говорить с ней, исполненной сестринского долга, деятельной, громогласной, авторитетной, безмерно сочувствующей. Как ни странно, подействовал ровный, суховатый голосок Павлы:

– Ничего не надо, Стеф. Все в порядке… Я сказала: за мной присмотрят. Не бери в голову, я далеко не одна. А? Да, наверное, завтра… А вот так, не знаю. Да… Стеф. Оставь меня в покое.

Сестра перезвонила еще раз или два – а потом действительно успокоилась. Может быть, обиделась. А может быть, авторитетно решила, что так для Павлы будет лучше.

В сумерках Раман включил свет во всем доме, телевизор, магнитофон и сувенирный вертящийся фонарик. Чем больше света и музыки было вокруг, тем сильнее ему хотелось спать. Вернее не спать даже – просто забыться, уткнувшись носом в диванный валик. Не думать. Не быть.

– Вы ложитесь, – в сотый раз повторила Павла. – А мне совсем не хочется спать…

Стимулятор лежал наготове. Павла утверждала, что надобность в нем появится только утром.

Но он не ложился. Он боялся оставить ее – и еще боялся тех слов Тритана Тодина о «сааге семь тысяч прим»… Или какой-то другой номер, не важно, может быть именно сейчас кто-то в круглых очках отдает приказ неведомому черному егерю…

Бред. Чистый бред, думал Кович, самое время провести месяц в горах под наблюдением опытного доктора…

Доброго Доктора.

Чего они боятся? Что под влиянием крамольного спектакля по всему миру народятся сотни этих самых Добрых Докторов? Способных сделать из Павлы Нимробец Вытяжку Большой Удачи? Вытяжку Свободы От Пещеры?!

А они, люди Триглавца… Получили такую вытяжку или нет? Синтезировали – или испугались, отпустили Павлу, не доведя дела до логического конца?

Хороший вопрос…

– Вы ложитесь, – повторила Павла в сто первый раз.

Ложиться он не стал.

Но позволил себя закрыть глаза – и сразу провалился, в черную яму без дна, с крепкий сон среди света и музыки, и вертящихся фонариков, крепкий сон без Пещеры…

Когда он проснулся, было темно и тихо. Настолько темно, что ясно видно было, как в щелях между шторами занимается серый рассвет.

– Павла?!

Он вскочил со своего кресла, будто ошпаренный кипятком; ему привиделось неподвижное тело, скорчившееся в углу дивана.

– Павла?! Ты…

Тихий всхлип.

Судорожно шлепая рукой по стенке, он нашлепал в конце концов выключатель. Павла лежала, свернувшись клубком, в обнимку с черной мужской курткой. Глаза ее были раскрыты, совершенно бессонные глаза; Раман обернулся – упаковка стимулятора была надорвана, и половины таблеток как не бывало.

– Я оставила его… они его… забрали… я бы хотела его увидеть, но поздно – они ведь сразу забирают… сон его был глубок… я бы хотела еще когда-нибудь, еще хоть раз его увидеть.

От ее спокойного голоса волосы зашевелились у Рамана на голове.

– Он умер, чтобы я прожила эти двое суток… И я… знаю, Раман. Я знаю, как. Я все знаю.

* * *

Они стояли на лестничной площадке, где даже перила навеки пропитались сигаретным дымом.

Павла ничего ему не обещала. Она ничего не могла предложить в качестве платы – она просто рассказала Саве о своей просьбе и замолчала, не отводя глаз.

И молчала так десять долгих минут, пока Сава, прищурившись, курил. И закуривал вторую сигарету от огонька первой.

Что она, в конце концов, знала об этом высоком парне?

Что он казался ей похожим на пилота космического корабля? Что она любила его восторженной щенячьей любовью, в то время как он не помнил ее имени и не здоровался в лифте?

Что, когда он наконец заметил ее и стал здороваться – ей уже было не до того?

Что он пришел к ней на свадьбу и спьяну бормотал об утраченных возможностях?

Чего она от него ждет?..

– Черт, – сказал Сава горько. – Ты, Павла… на тебе лица прямо нет. Может, в кафе?..

Она отрицательно качнула головой.

– Черт, – повторил он обеспокоено. – Попрут ведь с работы… Придется на пляже красоток фотографировать, ты как думаешь, а?

Она молчала.

– Павла, – сказал он шепотом. – Ты вообще-то…

Поежился под ее взглядом. Пустил вверх толстую, как кошачий хвост, струю дыма. Открыл рот, желая что-то сказать – и закрыл снова.

– Сава…

Вот тогда он и сказал свое «Да». И Павла перевела дыхание.

– Да, – повторил Сава. – Может, я за этим только и перешел на ваш четвертый канал… Может, только и толку от меня в жизни…

Павла встала на цыпочки и поцеловала его в щеку.

Ей сделалось весело. Безмятежно и весело, и совсем не хотелось спать.

Утром при виде ее Лора скорчила плаксивую рожу – то есть она, вероятно, думала, что именно так выглядят все, кто высказывает соболезнования; Павла пресекла ее старания, бросив сквозь зубы холодно-насмешливое:

– Помолчи.

Лора осеклась, и глаза у нее сделались как велосипедные колеса.

Телефон на столе Раздолбежа был демонстративно отключен. Трубка лежала рядом с аппаратом на столе, лежала на спинке, как дохлый жучок, короткими гудками вверх.

Раздолбеж тоже хотел сочувствовать – но Павла не позволила. Пресекла сопли на корню, напористо спросила, какова судьба анонсированной передачи, и услышала именно то, что ожидала услышать. Раздолбеж приседал и извинялся, сопереживал Ковичу и извинялся снова – но какой смысл делать презентацию спектакля, которого уже, по сути говоря, нет?!