* * *

В этом тихом, непроницаемом пузыре что-то растет.

Оно неотвратимо набухает и набухает, незримое, но с каждым мгновением все более ощутимое, все более становящееся самим собой. Постепенно, мало-помалу, оно начнет расти подобием выпущенного из зерна корешка, раздуваться подобием головастика, еще не выпроставшего из тела конечности. Но, при всем своем сходстве с зерном или головастиком, оно с ними не имеет ничего общего. Оно само по себе, единственное и неповторимое.

Если оно способно думать, оно не знает, что именно думает. Если оно способно чувствовать, оно не знает, что именно чувствует. Но оно прилагает отчаянные усилия, само того не сознавая: рвется навстречу жизни, ничего о ней не ведая, движимое лишь инстинктом ее достичь. У него еще нет никакого понятия о времени: оно живет только сейчас, сейчас и сейчас; каждое мгновение свободно перетекает в следующее и сразу же напрочь забывается. Возможно, так было испокон веков. Возможно, впервые случилось.

Это «что-то» дремлет в темной глубине, само себя не сознающее. Люди, пока еще его не видевшие, могут признавать его существование жестами, хлопаньем ресниц, интонациями голоса – но откуда им знать на самом деле? Кто может знать, что с ним происходит в крохотном пузыре, когда оно и само этого не знает? Они предполагают, что у него есть некий нравственный закон, движущий мотив, божественное предназначение, бессмертная душа, на которую можно посягнуть. Они полагают, что человеческие резоны и побуждения распространяются и на него. Но они заблуждаются.

Этот нерожденный ребенок уже окружен всем необходимым для полного удобства. Он спит, он плывет, он парит. Незрячий, глухой и немой в своем чувственном мире, он качается на плавных волнах сна. Он ощущает или не ощущает мягкое движение жидкости вокруг, непрестанный, убаюкивающий рокот прилива. Он точно знает, что это всего лишь часть чего-то большего.

Он точно знает (если вообще способен сознавать что-либо), что грядет некое великое событие. И с каждым следующим мгновением оно все ближе.

Что-то великое грядет.

Мистер Хэнкок никогда в жизни не пользовался будильником: для него совершенно естественно вставать на рассвете, что он и делает каждый день, без труда и без жалоб. Сегодня утром он открывает глаза, когда куранты церкви Святого Николая бьют третий раз из шести, и мгновенно полностью просыпается, словно и не спал вовсе.

– Русалка, – вслух произносит мистер Хэнкок и резко садится в постели.

Вокруг не видать ни зги, поскольку в комнате темно и полог кровати наполовину задернут, но он ощущает теплое, потное тело Анжелики, свернувшейся клубком рядом, и легонько похлопывает ее по – предположительно – плечу. Она скулит, как котенок.

– Ваша русалка прибыла, – шепчет мистер Хэнкок. – Вы поедете со мной посмотреть на нее?

– Нет никакой русалки, – сонно бормочет Анжелика, переворачиваясь на живот.

– Просыпайтесь, миссис Хэнкок.

– Нет, сэр.

– Что, уговаривать вас бесполезно?

– Идите один и удостоверьтесь, что она настоящая. Я не потащусь в доки ради дурацкой игрушки.

– Да, пожалуй, в вашем счастливом положении главное для вас – покой и отдых.

Мистер Хэнкок отодвигает полог и осторожно выбирается из постели. Анжелика вольно раскидывается на освободившемся месте, пока он прыгает на одной ноге, просовывая вторую в штанину бриджей. Он старается производить возможно меньше шума, но по пути к двери больно ударяется голенью об угол бельевого сундука и хрипло чертыхается.

– Т-ш-ш! – шипит Анжелика.

– Простите меня! Простите!

Мистер Хэнкок на цыпочках спускается по лестнице, ступая легко, как балерина. Из кухни выходит Бригитта с полным ведром угля.

– Доброго утра, – улыбается он, переполненный радостью, но девочка хмуро косится на него и не отвечает; по крайней мере, ставни уже открыты, и прихожая залита светом весеннего солнца. – День сегодня чудесный, – говорит мистер Хэнкок, выходя на улицу в сопровождении кошки. – Очень важный день. Я наконец-то стану отцом. И мой лучший корабль, «Единорог», благополучно вернулся.

Кошка зигзагами бежит по улице, от одной сточной канавы к другой, опустив мордочку к самой земле и подергивая усиками. Она голодна.

– Ты думаешь, тебя это никак не касается, – продолжает мистер Хэнкок, – но на самом деле именно благодаря моей работе ты кормишься шкурками бекона.

Достигнув адмиралтейских продовольственных складов, распространяющих окрест душный запах скотобойни, мистер Хэнкок и кошка расходятся в разные стороны. Она, задрав хвост трубой, бросается в черную тень высокой стены, а он направляется через поля, с наслаждением вдыхая влажный воздух, напоенный ароматом молодой травы. Птицы шумно щебечут, и три рыжие коровы наблюдают за ним из-под полуопущенных ресниц, когда он перебирается через перелаз, рискуя порвать по швам тугие бриджи. Отсюда длинная, обсаженная деревьями дорога ведет прямо к Гренландским докам, и мистер Хэнкок весело шагает по ней, взбивая пыль башмаками и жмурясь от солнца, проникающего сквозь веки приглушенным розовым сиянием.

Вскоре воздух приобретает маслянистую вязкость, становится липким, забивает ноздри сальным рыбным запахом, который по мере приближения к докам становится все гуще, все мерзче и, в конце концов, превращается в тяжелый смрад тухлятины: пласты сала, срезанные с китовых туш на гренландском льду, много дней и недель лежали, сочась жиром, прогоркая и воняя, в трюмах промысловых судов, возвращающихся в Англию. На пристанях рабочие берут эти пласты один за другим из огромных куч и, давясь тошнотой, прокалывают водянистые пузыри в них, выпуская скопившийся там зловонный газ и протухлую жирную жидкость. Эти несчастные никогда в жизни не видели живого кита, но отлично знают, какая его часть на что идет: жир – на мыло и светильное масло; спермацет – на бездымные свечи; китовый ус – на корсеты для их жен и подружек.

В длинных кирпичных зданиях слева от пристаней уже вовсю гудят печи для перетопки, и рабочие загружают в громадные медные чаны губчатые куски сала-сырца. Мистер Хэнкок приближается к группе мужчин, вышедших подышать свежим воздухом.

– Доброго вам утречка, ребята.

– И вам доброго, сэр. Давненько вас не было видно.

– Да я и сегодня-то сюда не собирался. Но меня вызвали по одному секретному делу. Капитан Тайсо Джонс здесь?

Один из рабочих кивком указывает в сторону крайнего причала. Там у самой воды стоит капитан, высокий и худой, совсем один среди всей этой кипучей деятельности. Лицо его бледно и неподвижно, и он безостановочно вертит в руках шляпу, словно совершая некое обрядовое действие, сопровождающее молитву.