в девятнадцатом году – одна из самых героических страниц нашей истории.

– Помните, ребята, – сказал Болохин, – военный совет в Филях, как он описан у Толстого?

– Конечно, помню, гениально, – поспешил ответить Збавский, не помнивший этих страниц.

– Помните, как говорили на военном совете в Филях: «Неужели сдадим Москву, священную и древнюю столицу России?» А Кутузов ответил: «Правильно, верно, священная, но я ставлю вопрос военный: можно ли защищать населенный пункт Москву вот с таких-то и таких-то позиций?» И сам ответил: «Нет, нельзя». Понятно?

Он указал рукой на дверь – и все невольно подумали: может быть, в это время происходит заседание Военного Совета, такое же, как происходило осенью 1812 года в Филях?

Все находившиеся в приемной поднялись, когда из кабинета командующего стали выходить генералы, участники заседания.

Командующий пригласил журналистов в маленькую душную комнату, ярко освещенную электричеством. Корреспонденты, шумно усаживаясь, стали вынимать из планшетов и полевых сумок бумагу и блокноты.

– Вы меня помните, товарищ генерал-полковник? – спросил Збавский.

– Постой, постой, где это я вас видел? – морща лоб, проговорил Еременко.

– Ну как же, я у вас обедал в Брянском лесу.

– Кто только у меня не обедал, – сокрушенно покачав головой, сказал Еременко. – Не вспоминаю.

Збавский смутился, поняв, что товарищи сживут его со света, – он тотчас услышал их пофыркивание и увидел полные лукавого веселья глаза.

Еременко, прихрамывая, подошел к столу. Усаживаясь, он неловко повернулся и закряхтел. Видимо, полученная зимой под Андреаполем рана причиняла ему боль.

– Как ваше ранение, товарищ командующий? – спросил корреспондент «Правды».

– Осколок мины попал, седьмое ранение, пора привыкнуть. Погоды плохой не любит. Вот я сюда перебрался, тут климат для меня подходящий, сухой, – усмехнувшись, ответил командующий, разглядывая лица корреспондентов.

– А вы не считаете, что придется изменить климат? – спросил Болохин.

Еременко поверх очков сердито посмотрел на него и ответил:

– Зачем? Я из Сталинграда уходить не собираюсь.

Ударив большой ладонью по столу, генерал строго, коротко сказал:

– Давайте спрашивайте! Времени у меня мало.

Ему стали задавать вопросы о положении на фронте.

Короткими словами он обрисовал напряженную фронтовую обстановку. Хаос атак и контратак, ударов и контрударов, в котором, казалось, так трудно было разобраться, вдруг упрощался, едва генерал быстрым движением обрисовывал на карте район немецкого наступления. То, что представлялось особо важным сторонним наблюдателям, оказывалось пустой, отвлекающей демонстрацией, а иногда то, что выглядело как успех немецкого командования, в действительности являлось неудачей, срывом его замысла.

Болохин ощутил, насколько ошибочны были его представления о начавшемся утром 23 июля крупном наступлении северо-восточной и юго-западной немецких армий. Ему казалось, что концентрические удары немцев, приведшие к окружению нескольких частей, входивших в 62-ю армию, представляют собой крупнейший успех немецкого командования. А в штабе совсем по-иному оценили результат этих почти двухнедельных ожесточенных боев на всех семидесяти тысячах квадратных километрах Донского поля войны, позволивших немцам прорваться к Дону, – здесь считали, что немцы своей главной цели не достигли и втянулись в затяжное сражение, которого не ждали и не хотели. Пятьсот немецких танков, сокрушительный удар которых должен был привести к достижению главной цели, растрачивали свою мощь в жестоких битвах на берегах Дона, и, хотя немцам удавалось, используя численное превосходство, прорывать советскую оборону, теснить, окружать некоторые советские полки и дивизии, успех их приводил лишь к частным тактическим результатам.

Произвольно построенная Болохиным схема кутузовского отношения к предстоящему Сталинградскому сражению рушилась.

В первые минуты разговора генерал ощутил невысказанный, тайный спор, завязавшийся между ним и Болохиным. В голосе его послышалось раздражение, на лбу появились длинные морщины, и лицо от этого стало недобрым.

Командующий не предполагал переводить штаб за Волгу, он вообще не собирался отступать. Здесь, в городе, многие помышляли об упаковке вещей, о лодках, о понтонной переправе, о плотах, о досках, о надувных камерах, о катерах, – словом, о многообразных способах сменить правый берег на левый.

Голос его минутами звучал раздраженно, видимо, он уже не первый раз втолковывал людям, что не собирается уходить за Волгу.

Тонким голосом, не соответствующим его массивной фигуре, Еременко говорил совсем не о том, о чем говорил Кутузов на совете в Филях.

Но когда корреспондент спросил о настроении войск, Еременко улыбнулся и оживленно заговорил о боях, шедших на юге.

– Хорошо шестьдесят четвертая дерется! Вы знаете о бое на семьдесят четвертом километре, кое-кто из ваших побывал там. Образцово, зло дерутся. Вот, чем со мной разговаривать, поезжайте в армию, заезжайте в бригаду тяжелых танков к полковнику Бубнову, о его танкистах романы писать, не то что статейки… А полковник Утвенко! Пехота, какие молодцы! Сто пятьдесят танков пустил немец – не дрогнули, стоят, шутка ли!

– Я был у Бубнова, – сказал один из корреспондентов, – замечательный народ, товарищ генерал, на смерть, как на праздник, идут.

Генерал, прищурившись, посмотрел на говорившего.

– Это вы бросьте, – сказал он, – на смерть, как на праздник… Кому особенно хочется умирать? – И, подумав несколько мгновений, тихо сам себе ответил: – Никому умирать не хочется, и вам не хочется, товарищ писатель, и мне, и красноармейцу не хочется. – И уж сердито, совсем убежденный в неправильности сказанных корреспондентом слов, тонким голосом повторил: – Нет, никому умирать не хочется. Немца бить – это другое дело.

Болохин, желая замять оплошные, не понравившиеся командующему слова товарища, сказал:

– Танкисты ведь, товарищ генерал-полковник, народ молодой, горячий, юноши, они уже ни о чем не думают, когда в бой идут! Молодые – лучшие солдаты.

– Вот вы и ошиблись, товарищ корреспондент. Лучше молодые? Молодые очень горячи. Думаете, старики? И тоже нет. У пожилого уж мысли больше насчет дома, насчет семьи, насчет жены, насчет хозяйства, ему лучше в обозе быть. Лучший солдат – средних лет… Война – это работа. Как в работе, так и на войне. Надо опыт жизненный иметь, рабочий опыт, жизнь чтобы намяла бока, подумать обо всем. А вы думаете, солдату только «ура» кричать и на смерть бежать, как на праздник? Воевать не просто. Работа солдата сложная, тяжелая работа. Солдат, когда долг велит, говорит: тяжело умирать, а надо!

Он поглядел Болохину в глаза и, точно заканчивая спор с ним, сказал:

– Вот, товарищ писатель, умирать мы не хотим, и смерть для нас не праздник, а Сталинград не сдадим. Стыдно нам было бы перед всем народом.

И, опершись ладонями на стол, привстал, искоса поглядев на ручные часы, и качнул головой.

Выходя из кабинета, Болохин шепотом сказал товарищам:

– По-видимому, сегодня история не хочет повторяться.

Збавский взял Болохина под руку.

– Кстати, слушай, Болохин, у тебя есть лишние талоны на бензин, дай мне, а получим лимит